– Ой, слушай! – Сольвейг вдруг схватила его за руку. – Он вышел!

– Кто? – очнувшись от раздумий, Эрнольв прислушался, но не услышал ничего, кроме говора гостей.

– Бергбур из Дымной горы! Уже полночь! Я пойду послушаю!

Сольвейг сорвалась с места и ловко, будто солнечный зайчик, проскользнула между гостями к дверям. Слушать бергбура. Непонятное, но мощное предчувствие подняло Эрнольва с места и понесло за ней.

Едва захлопнув за собой дверь дома, он сразу оказался один на один с прохладной ночью. Вокруг царила глухая темнота, какая бывает только осенью, – мягкая и непроглядная, гасящая любые звуки, заставляющая даже сильного мужчину вновь ощутить себя маленьким беспомощным ребенком. Зимой светлее от снега, летом тьма прозрачна, и только осень, ехидная гостья, нарочно пугает будущей гибелью мира, которая наступит вовсе не сейчас.

– Слушай! – шепнул голос Сольвейг, и ее маленькая крепкая рука вцепилась в руку Эрнольва. – Молчи. Иди за мной, только осторожно.

Сольвейг уверенно шла впереди, как маленький и отважный светлый альв, а Эрнольв послушно следовал за ней. Они вышли за ворота усадьбы, и здесь молодому мужчине стало по-настоящему страшно. Много лет он не испытывал такого страха – страха перед совсем другим миром. В глухой темноте невозможно было разглядеть знакомых очертаний местности, даже вершину фьорда загораживал ельник. Он не знал, где находится, – исчезни сейчас Сольвейг, и не найти дороги назад в усадьбу. Тут и днем жутковато, а ночью здесь властвуют тролли – таинственные лесные существа, которых не стыдно бояться даже мужчинам. Потому что люди не знают и не понимают троллей и не поймут никогда.

– Вот здесь я всегда слушаю, – шепнула Сольвейг.

Ее золотистые волосы были единственным светлым пятном, которое Эрнольв мог разглядеть. Прямо за спиной покачивал широкими лапами ельник, а впереди расстилалось какое-то темное пространство. Эрнольв ничего не видел и не слышал, однако новые, доселе неведомые чувства говорили, что перед ним – небольшая долина, а за ней – гора. Дымная гора.

Сначала Эрнольв расслышал низкое тихое гудение. Это не было похоже ни на один известный ему звук – ни на голос человека или зверя, ни на шум морских волн. Оно шло из каких-то глубин, медленно приближаясь. Звук наливался силой, густел, и в какой-то миг Эрнольв понял: это голос живого существа. И что оно поет.

Волосы шевельнулись у Эрнольва на голове, и он, взрослый сильный мужчина, в неудержимом ужасе сжал маленькую ручку четырнадцатилетней девочки, приведшей его сюда. Сольвейг в ответ накрыла руку второй ладонью и ободряюще похлопала: ничего, все будет хорошо.

Звук тем временем изменился: к гудению прибавился гулкий топот. Сначала он приближался, и Эрнольв, чувствуя, как струйка холодного пота змейкой ползет по спине, не имел силы даже двинуться. Потом стал отдаляться.

– Это он ходит вокруг горы, – шепнула Сольвейг. – Не бойся, сюда не подойдет.

Утешила! Эрнольв с трудом сглотнул и опять прислушался. Гудящее пение продолжалось, звук то понижался и усиливался, то повышался и мутнел, как будто растворялся в темноте. И вдруг стал складываться в слова. А может быть, слух Эрнольва только сейчас научился их различать. Слушать троллей – это тоже надо уметь.

Сплетаю я сети

круче, чем туча,

шире, чем море,

готова пожива! —

с трудом разбирал Эрнольв, даже не надеясь запомнить хоть что-нибудь.

Готовится пища

для старого тролля:

ливень лица

и ветер груди!

– О чем это он? – не выдержав, спросил он Сольвейг.

– Он поет о войне, – шепнула та в ответ. – Я давно знала: все боги и тролли хотят этой войны. Боги возьмут себе духи павших, а тролли и великаны будут питаться горем живых. Этот плетет сеть, чтобы собирать наши слезы и вздохи. Погоди, может быть, он еще будет называть тех, кому предстоит погибнуть.

– Уйдем отсюда! – шепотом взмолился Эрнольв.

Он задыхался, словно его бегом гнали в гору с мешком зерна на спине. Хотелось бежать от этого обиталища мерзкого тролля, потому что страшнее страшного, невообразимо жутко было ждать, а не прозвучит ли твое собственное имя.

– Пойдем, – согласилась Сольвейг. – Знание ничего не изменит. И Сигурд знал обо всем, что ему суждено, и сами боги знают, как они погибнут. От этого ничего не изменится. Легче не знать.

Так же безошибочно находя дорогу, она повела Эрнольва прочь от ельника. Вдруг девочка остановилась, Эрнольв наткнулся на нее. Глаз попривык к темноте, и он разглядел, что Сольвейг стоит, обернувшись к горе, и прислушивается.

– Эггбранд сын Кольбьерна! – прогудело позади.

Вот оно – началось! Эрнольву казалось, что даже уши его шевелятся, но больше ничего не слышал. Тролль гудел что-то неразборчивое, топотал вокруг горы, но больше не назвал ни одного имени.

– Кто это – Эггбранд сын Кольбьерна? – спросила Сольвейг.

– Я не знаю. – Эрнольв пожал плечами. – Вроде бы у нас во фьорде такого нет.

– А с чего бы тролль стал называть чужих?

– Может, в конунговой дружине новый человек?

– И погибнет он один? Нет, это что-то странное.

Сольвейг недоуменно покачала головой, но и Эрнольв не мог придумать никакого объяснения.

– Я знаю только одно, – наконец сказала она. – Ни разу еще наш тролль не называл имя живого. Только мертвого или того, кому судьба скоро погибнуть. Но, ты знаешь, я очень рада, что он назвал незнакомое имя. Я бы не хотела, чтобы он помянул тебя, моих братьев, Хродмара, Асвальда, Арнвида, Снеколля, Хьерлейва…

Эрнольв улыбнулся в темноте, пережитый страх постепенно отступал. Сольвейг могла перечислять очень долго: Стуре-Одд жил в мире и дружбе решительно со всем Аскефьордом, и не нашлось бы ни единого человека, чью гибель его дочь встретила бы без огорчения.

Поминальный пир был в разгаре, но Рагна-Гейда сидела за женским столом равнодушная и безучастная, не замечая людей, не слыша шума вокруг, как если бы находилась в лесу среди шелестящих осин и молчаливых елей. Со смертью Эггбранда девушку будто подменили: жизнерадостность, участие, задор и любознательность исчезли, казалось, безвозвратно. Родичи боялись, как бы она не повредилась рассудком от горя; даже Кольбьерн попытался как-то утешить дочь, намекнув, что осталось еще целых три брата, но только вызвал новый поток слез.

Грозный Трор сраженья —

Яро рдеет рана —

Пал, сражен бесчестно, —

Горе Гевьюн гребня![36]—

пел Фридмунд Сказитель. За прошедшие дни он немало времени отдал сложению поминальных песен. Люди запомнят их, разнесут по дальним усадьбам, по этим песням будут судить умершего потомки. Своим умением Фридмунд Сказитель отдал часть долга умершему родичу, не менее важную, чем даже месть убийце.