Я отдернула штору.

Вот он – черный скалистый остров, ниже – черная вода, выше – огромное серое небо. Антарктида. У меня сильно засосало под ложечкой. Если бы Антарктида могла говорить, она бы сказала: «Тебе тут не место».

– Посадка в «зодиаки» начнется в девять тридцать, – продолжил новозеландец. – Экскурсии будут вести наши биологи и профессиональные фотографы. К услугам любителей гребли имеются каяки. Температура – минус тринадцать градусов по Цельсию, восемь по Фаренгейту. Доброе утро и еще раз добро пожаловать в Антарктиду.

Вбежал папа.

– Ты проснулась! Искупаемся?

– Искупаемся?

– Это вулканический остров. Тут бьет горячий источник и прогревает воду в одном месте около берега. Что скажешь? Хочешь окунуться в Южный океан?

– Нет.

Я увидела себя со стороны. Словно прежняя Би стояла рядом и говорила: «Да что тут думать? Тебе точно понравится. Кеннеди упадет в обморок». Но мой голос подчинялся новой Би, а она сказала:

– Ты иди сам, пап.

– Есть у меня подозрение, что ты передумаешь, – произнес папа нараспев. Но мы оба знали, что он выдает желаемое за действительное.

Шли дни. Я никогда не могла определить, который час, потому что солнце вообще не заходило. Ориентировалась по папе. Он ставил будильник на шесть утра, как дома, шел в спортзал, потом раздавалось пение Майкла Джексона, папа возвращался и шел в душ. Он разработал систему: приносил в ванную чистое белье, надевал его там, выходил и заканчивал свой туалет уже в комнате. Однажды он сказал: «Вот дьявол, никак не найду свой чайник для носа». Затем он уходил на завтрак, возвращался с тарелкой еды для меня и ксерокопией шестистраничного дайджеста «Нью-Йорк таймс», поперек первой полосы которого шла надпись от руки большими буквами: «ЭКЗЕМПЛЯР АДМИНИСТРАТОРА – НЕ УНОСИТЬ». Газеты печатали на обороте вчерашнего меню. Мне нравилось читать, какую рыбу подавали вчера на ужин – я и названий-то таких не слышала. Клыкач, мерлуза, полиприон, красный пагр. Я прятала их на случай, если Кеннеди мне не поверит. Затем папа, король многослойности, вдумчиво облачался в одежду для полярников, умащивал себя солнцезащитным кремом, бальзамом для губ и глазными каплями и уходил.

Спустя некоторое время черные резиновые моторки, которые назывались «зодиаками», переправляли пассажиров на берег. После отхода последнего «зодиака» я оживала. Так делала только я и пылесосы. Я поднималась на самый верхний ярус, в библиотеку, и наблюдала, как некоторые пассажиры играют в «колонизаторов». Еще там было много пазлов, и я поначалу обрадовалась – я обожаю пазлы, – но внутри коробок неизменно обнаруживались записки о том, что «в этом пазле не хватает столько-то кусочков», и собирать их уже не хотелось. Была там еще одна женщина, которая тоже никогда не покидала корабль, не знаю, почему. Она со мной не разговаривала, все время сидела с толстой книжкой судоку. Вверху каждой страницы она писала название места, где она решала эту головоломку, – на память. Каждый раз одно и то же: «Антарктида». Большую часть времени я просто сидела в библиотеке. Она была стеклянная со всех сторон, поэтому мне все было видно. Единственное, что вам нужно знать об Антарктиде, – она состоит из трех горизонтальных полос. Внизу – полоса воды, цвет – от черного до темно-серого. Выше – полоса земли, обычно черная или белая. Потом – небо, какой-нибудь серый или голубой. У Антарктиды нет флага, но если бы был, то состоял бы из трех полос разных оттенков серого. Можно было бы, конечно, выпендриться, сделать его просто серым и сказать, что на самом деле там три полосы – вода, земля и небо. Но придется, наверное, слишком долго объяснять.

В конце концов флотилия «зодиаков» возвращалась на корабль. Я не знала, на каком из них папа, потому что всем пассажирам выдали одинаковые красные куртки с капюшоном и такие же зимние штаны. Наверное, потому, что красный хорошо виден на сером. Гиды были в черном. К возвращению первого «зодиака» я уже сидела в каюте, чтобы папа не сомневался, что я хандрю. Сестра-хозяйка всегда оставляла на моей подушке полотенце, свернутое в виде зайчика, и с каждым днем у него появлялись новые замысловатые аксессуары. Сначала полотенечный зайчик надел мои очки от солнца, потом мой обруч для волос, потом папину наклейку на нос от насморка.

В каюту вбегал папа, пахнущий морозом и полный новых сведений и историй. Он показывал мне снимки на фотоаппарате и говорил, что они не передают и десятой доли увиденного. Затем он отправлялся на обед, приносил мне что-нибудь, после чего снова уходил на дневную экскурсию. Больше всего мне нравились вечерние «обзоры дня», которые я смотрела по телевизору в каюте. Каждый день аквалангисты спускались и снимали морское дно на видео. Оказывается, в этой черной страшной воде живут миллионы безумнейших морских тварей: стеклянистые морские огурцы, черви, покрытые изящными шипами в фут длиной, морские звезды неоновых цветов и веслоногие рачки в полосочку и в крапинку, как в мультике «Желтая подводная лодка». Я не привожу тут их научных названий, потому что их еще не придумали (но если б придумали, все равно не стала бы). Большинство из них люди видели в первый раз.

Я старалась любить папу и не ненавидеть его за фальшивое веселье и за то, что он так вдумчиво наряжается. Пыталась представить его таким, каким его видела мама, – раньше, когда была архитектором. Пыталась представить себя на месте человека, испытывающего острое наслаждение от всего, чем бы он ни занимался. Ничего хорошего не выходило, потому что от мыслей о нем и о его аксессуарах меня неизменно начинало тошнить. Напрасно я заметила, что папа похож на девочку-переростка: стоит однажды обратить на что-нибудь внимание, и назад уже дороги нет.

Иногда было настолько замечательно, что я не могла поверить в свое счастье и думала: «Как же здорово быть мной». Мимо нас в океане проплывали айсберги. Гигантские, причудливо изрезанные. Такие странные и величественные, что сердце замирало, хотя на самом деле это были просто глыбы льда, они совершенно ничего не значили. Мы плыли мимо черных пляжей, занесенных снегом. Несколько раз я видела на айсберге одинокого императорского пингвина – большущего, с оранжевыми щеками. Совершенно непонятно, как он туда забрался и как собирается слезать – и собирается ли вообще. На другом айсберге, улыбаясь, грелся на солнышке морской леопард. Он выглядел так, будто в жизни мухи не обидел, а ведь это один из самых страшных хищников на свете, ему ничего не стоит подпрыгнуть, сцапать человека острыми, как бритва, зубами, утащить его в ледяную воду и трепать, пока с него кожа не слезет. Иногда я перевешивалась через борт и разглядывала льдины, похожие на белый пазл, который никогда не сложится. Они звенели, как бокалы с коктейлями. А еще везде были киты. Однажды я видела стаю косаток – штук пятьдесят мам с детенышами. Они резвились и радостно трубили. А пингвины скакали по чернильно-синему океану, как блохи, а потом запрыгивали на айсберг, где их никто не мог достать. Если бы мне предложили выбрать одно самое любимое зрелище, я бы выбрала то, как пингвины выскакивают из воды на сушу. Мало кто видел эту картину, поэтому я изо всех сил старалась хорошо запомнить и подобрать слова, которые бы отражали все это великолепие. Потом всплывало какое-нибудь случайное воспоминание: например, как мама клала мне записки в школьные завтраки. Иногда там была записка и для Кеннеди, чья мама никогда не писала записок, а иногда это были истории с продолжением, которые тянулись целыми неделями. Потом я вставала из-за стола в библиотеке и долго смотрела в бинокль. Но мамы нигде не было. Довольно скоро я перестала думать о доме и друзьях. Когда плывешь по Антарктике на корабле и ночь не наступает никогда, то кто ты такой? Я представляла себя кем-то вроде призрака на призрачном корабле.