– Потерпи.

Он снова полез в багажник, а я подумал, что у него, наверное, была шляпа. Такая же белая. И когда он заглядывал в багажник, она задевала за крышку. Так он ее и потерял. В Крыму.

Виктор достал камеру.

– Ты бы сказал, я бы «Лейку» прихватил, – сказал я.

– Тогда «Лейки» не было, – покачал головой писатель, – это старье то, что нужно.

Он захлопнул крышку багажника, взбудоражил пыль.

– То, что нужно, да. Пойдем.

– Не перепугаем людей? – я повел плечами, автоматы брякнули друг о друга.

– Нет, они готовы, я им все заранее объяснил. Не переживай… особо. Пойдем.

Писатель толкнул калитку.

Двор как двор, обычный, непонятные железяки, лопата у стены, сена полстога. Равнодушная дворняга, сначала думал, что дохлая, а она ничего, хвостом пошевелила.

В сенях сапоги, две пары, одежда на крючках, дверь тяжелая на массивных петлях, ничего этого не помню. Вошли в дом, и я сразу увидел.

Он сидел на табуретке. Спиной ко мне. Чуть ссутулившись, втянув голову в плечи. Затылок…

Я очень быстро думал.

Как… Как такое могло случиться? Я ведь точно видел… Я мог ошибиться… Я мог ошибиться?

Его ведь могли ранить. Тяжело, случаются очень тяжелые раны, люди выбираются годами, я знал таких. Он мог пролежать в госпитале, в коме, в беспамятстве и только недавно его подняли… Пятнадцать лет? Но он же заговоренный, он сам всегда об этом… И еще что-то. Совсем невероятное. Про падающие звезды.

– Еле уговорил постричься, – сказал писатель. – Неделю упиралась. Лид!?

Он обернулся. То есть она. Девчонка. В гимнастерке, с ремнем… Очень похожа. Почти одно лицо, сестра.

Улыбнулась. Нет, не то, ямочки.

– Лидия Александровна! – с укором сказал Виктор. – Я вам третий день талдычу – серьезней надо быть, мы здесь не в бирюльки играем! Серьезней, не надо улыбаться! Как оно, а?

Он повернулся ко мне.

– Ведь ямочек не было?

– Не было… – согласился я.

Но точно сказать нельзя, Саныч никогда не улыбался так, он ухмылялся обычно.

Лида поднялась с табуретки. Выше. Она то есть, Лида. Наверное, на полголовы. В плечах поуже, само собой. И лицо… Лицо вот очень. Только помоложе как-то, покрасивее. И веснушки просто-таки пшенного цвета. Прическа короткая, бедная Лида, писатель умеет уговаривать, ага, воспитательное значение.

– Это я придумал, – похвастался писатель. – Леонид с Лидой похожи ведь очень. То есть это Екатерина Алексеевна придумала. Я у нее спрашиваю – ну хоть одна карточка, хоть ранешняя – осталась? Нет, ничего, ни одной. Вот какая чушь получается – Герой Советского Союза есть, а фотографии его нет! А она мне и предлагает – давайте Лиду сфотографируем, она ведь похожа, да? Как ты думаешь?

– Похожа. Очень.

– Лида, это…

– Да помню я, – сказала она. – Вы тогда приходили. Сахар принесли еще, а мамка пироги пекла. Она и вчера тоже напекла.

Действительно, пироги, я только сейчас почувствовал… Лида. Я ее совсем не узнавал, помню, девчонки таскали сахар, но они совсем маленькие были.

– Похожа, – еще раз сказал я.

– Нас и назвали на одну букву, – сказал Лида. – Хотя я Леньку вот совсем не помню. Сахар вот помню, шоколад, ну, когда вы тогда приносили. А самого нет, будто…

На стене звякнуло, и тут же скрипуче запела кукушка. И мы все уставились на нее и стали терпеливо слушать, пока она не отсчитала свои двенадцать «ку-ку».

– Мама на козу выменяла, – Лида кивнула на часы. – Чтобы звуки были. А сверчки не живут – я поймаю, посажу за печь, а они уходят.

Писатель выглянул в окно, недовольно причмокнул губами.

– Давайте-ка работать, – сказал он. – А то туча ползет из-за реки, свет уйдет.

Фотографу всегда не хватает света.

– Надо сегодня железно снять… Лида – делай лицо!

Лида принялась усердно делать лицо, смотрела в маленькое круглое зеркальце и корчила воспитательные рожицы.

Писатель вытащил из кармана красную коробочку и бережно достал из нее медаль.

– «За Отвагу», – пояснил он. – Орден Ленина ведь уже потом дали, с Героем. Они в Пскове лежат, в военкомате.

Писатель осторожно прицепил медаль на гимнастерку Лиды, на левый карман, чуть наискосок, для придания жизненной правды.

– Так вот хорошо…

Виктор снова отбежал в угол, полюбовался работой. Понравилось ему. Мне тоже.

– Теперь оружие. Какой автомат лучше, а? Леонид с каким воевал? Тогда у него я помню немецкий был, кажется.

– С обоими, – ответил я. – То есть иногда с нашим, а иногда с немецким, как удобнее. А вообще с пистолетом, в разведке автомат не очень.

– С пистолетом не пойдет, – забраковал Виктор. – Должно быть видно. Ну-ка…

Он сдернул у меня с плеча МП, сунул Лиде. Она отступила.

– Ненастоящий, – успокоил писатель. – Не бойся, бери.

Лида взяла оружие, держала его на вытянутых руках, как гадюку. Писатель отбежал в угол комнаты, сделал из пальцев рамку, поглядел, поморщился.

– Не то… А?

– Похоже вообще-то, – возразил я. – Нормально.

– Не, не то. Спросят – почему советский партизан с немецким автоматом…

– Кто спросит?

Писатель не ответил, отобрал у Лиды МП, вручил ППШ. Немца он положил на сундук, на выгоревшую льняную скатерть. Буфет появился, новенький, сквозь стеклянные дверки виднеется посуда и поблескивает серебро.

Лампа. Даже не лампа, люстра, наверное, в три лампочки.

Комод, похожий на пузатый портфель.

На стене над комодом карточки в самодельных рамках, старый усатый дядька, неулыбчивый, наверное, отец, но на Саныча совсем не похож. Под фотографиями узенькая полочка, на ней слоники, девять штук, у предпоследнего на спинке скол. Раньше не заметил всего этого.

– Тяжелый, – пожаловалась Лида. – Как вы его таскали?

– На шею повесь, – велел Виктор.

Лида продела голову в ремень, положила руки на приклад.

– Да что ты как старушка-то! – усмехнулся писатель. – Не бойся его! Возьми по-хорошему!

– Я не знаю как! – хихикнула в ответ Лида.

– Покрепче! Посильней!

– Покрепче… – передразнила Лида. – Посильнее…

Но автомат сжала. И брови насупила. И сразу все поменялось.

Я еще тогда это подметил, ну, что оружие преображает человека, как-то по-другому его организует, делает старше, значительнее. Лида чуть наклонила голову и сделалась неотличима. Писатель прочитал это по моему лицу и сказал: