Она прикрыла одеялом мои колени. А когда ветер усилился, я набросил это одеяло и на ее колени. Я вновь заметил, как постарели ее руки. Хотя лицо у нее молодое. Но я не сказал ни слова. Почти полтора часа провели мы в молчании. Вдалеке, рядом с загоном для коз, Ваша дочь смеялась и вскрикивала, потому что Боаз резким движением поднял ее на плечи, затем посадил себе на голову, потом – на спину осла. Илана сказала мне: «Посмотри!» Я ответил: «Да». Илана сказала: «Не беспокойся». И я ответил: «Да». И снова мы погрузились в молчание. Мне нечего было сказать ей. Да будет Вам известно, мой господин, что именно так пользуемся мы с ней теперь языком: «Нет. Да. Холодно. Хороший чай. Платье нравится. Спасибо». Словно двое маленьких детей, которые не умеют разговаривать. Или контуженные солдаты, которых я видел после войны в одном из реабилитационных центров. Я останавливаюсь на этих подробностях, чтобы вновь подчеркнуть: для Ваших подозрений нет никаких оснований. Между мной и Иланой нет даже настоящего словесного общения. Но зато пробудилось во мне желание написать Вам эти страницы. Хотя я понятия не имею – зачем. Ваше письмо, которое, возможно, имело целью причинить мне боль, цели этой не достигло. Напротив, оно было мне приятно. Как это объяснить? Не имею ни малейшею представления.

В семь солнце утонуло в море, и все окутали сумерки. Из кухни долетали до нас звуки губной гармошки. И гитары. И аромат выпечки (они сами пекут здесь хлеб). А в восемь или чуть попозже босоногая девушка принесла нам керосиновую лампу, а также горячую, прямо из печи, лепешку, маслины, помидоры, йогурт (он тоже домашнего приготовления). Я заставил себя поесть немного, чтобы Илана поела тоже. И она без всякой охоты пыталась есть, чтобы возбудить во мне желание последовать ее примеру. В четверть десятого я сказал: «Становится прохладно». Илана ответила: «Да». И добавила: «Давай пойдем». А я ответил: «Ладно».

Она помогла мне подняться в мою комнату, снять одежду (джинсы и трикотажную рубашку с изображением Попаи- морехода). И лечь на мою кровать из досок. Уходя, она заставила меня пообещать, что я позову ее, если ночью будут сильные боли (Боаз укрепил у моей кровати конец веревки. Если я дерну за нее, зазвенят жестяные кружки, подвешенные у изголовья Иланы на первом этаже).

Это свое обещание я не сдержал. Но я встал, подтащил стул и просидел несколько часов у темного окна, стекла которого прикреплены к раме лейкопластырем. Я пытался вобрать в себя ночь и выяснить, что это вытворяет там, на востоке, луна с горами Менашше. Мать моя имела обыкновение сидеть вот так в ее последнее лето…

Можете ли Вы представить себе, каково это – швырнуть три ручные гранаты в бункер, переполненный египтянами? А затем ворваться внутрь с автоматом, изрыгающим огонь, – среди криков, стонов и предсмертного хрипения? Когда и одежда, и лицо, и волосы твои обрызганы разлетевшимися мозгами и кровью? Когда ботинок твой погружается в развороченное брюхо, откуда, пузырясь, вытекает густая кровь?…

До двух часов ночи сидел я у окна, вслушиваясь в голоса собранной Боазом компании. У тлеющего костра, который был разведен в саду, пели они песни, мне не знакомые. Девушка играла на гитаре. Самого Боаза я не заметил, да и голоса его не слышал. Может, он забрался на крышу, уединившись со своим телескопом. А может, спустился к морю. (У него есть небольшой плотик, сработанный без единого гвоздя. Он несет его до самого берега – в пяти километрах отсюда – на спине. Когда он был ребенком, я учил его строить «Кон – Тики» – из легкого дерева, связанного веревками. Оказывается, он не забыл.)

В два часа ночи весь дом окутала тьма и глубокая тишина. Только лягушки не унимались. И какие-то собаки вдалеке, которым отвечали наши псы во дворе. Лиса и шакал, которые рыскали здесь по ночам в дни моего детства, исчезли, и даже памяти о них не осталось.

До рассвета просидел я у этого окна, закутавшись в шерстяное одеяло, словно еврей во время молитвы. Я воображал, будто слышу шум моря. Хотя, наверняка, это был всего лишь ветер в кронах пальм. Я размышлял о жалобах, прозвучавших в Вашем письме. Если бы у меня еще оставалось время, я вытащил бы Вас из будки часового. Сделал бы Вас генералом. Вручил бы вам ключи, а сам отправился бы философствовать в пустыню. Либо занял бы Ваше место кассира в кинотеатре. Хотели бы Вы поменяться местами, господин Сомо?

Маленькая коммуна «хиппи» даже в дневное время обитает рядом со мной словно бы шепотом, на цыпочках. Словно я – это привидение, вырвавшееся из подвала и предпочитающее гнездиться в комнатах. А уж комнат здесь – предостаточно. Большинство из них все еще заброшены. В их оконные проемы прорастают ветви смоковницы и тутового дерева.

Мне симпатичен тот стиль, в котором Боаз ведет здесь дела, – не управляет, а только выступает в роли первого среди равных. Приятно мне их пение в кухне, за работой или у разведенного во дворе костра, возле которого они сидят до полуночи. И звуки губной гармошки. И дым, когда они что-то варят. И даже павлин, расхаживающий здесь по комнатам и лестницам среди армии голубей, как глупый самодовольный полководец.

И устремленный в небо телескоп, что установлен на крыше. (Мне хотелось бы вскарабкаться туда. Я хочу попросить Боаза, чтобы он пригласил меня на маленькую экскурсию к звездам. Хотя я мало что понимаю во всем воинстве Небесном, кроме, пожалуй, правил ориентироваться по звездам в ночных походах.) Главное в том, что мне не одолеть веревочной лестницы. У меня то и дело начинается головокружение. Даже когда я пытаюсь самостоятельно передвигаться между постелью и окном. А кроме того, Боаз избегает вступать со мной в разговоры, произнося лишь: «Доброе утро… Как здоровье?.. Не нужно ли чего-нибудь в городском магазине?» (Этим утром я попросил стол, чтобы поставить на него свою портативную машинку, на которой и пишу это письмо. Спустя полтора часа он поднялся ко мне со столом, который соорудил из ящиков и эвкалиптовых веток – с наклонной, чтобы мне было удобно, подставкой для ног. По собственной инициативе он купил мне вентилятор.)

Большую часть времени он, по-видимому, работает в джунглях, которые некогда были плантацией: вырубает сухостой, подрезает ветки, очищает землю от камней (корзину с собранными камнями он носит на обнаженном плече и выглядит, словно живое воплощение титана Атласа), окапывает деревья, катит одноколесную тачку с мусором. Иногда его можно увидеть во флигеле: он перемешивает лопатой или широкой мотыгой цемент со щебенкой и гравием, заливает бетоном сетку из железных прутьев, которые он сам связал, чтобы настлать новый пол.

Бывает, что в конце дня я вижу его на верхушке одного из старых эвкалиптов, посаженных моим отцом пятьдесят лет тому назад, – Боаз сидит там на стуле, который он подвесил на высоте восьми метров, и, к моему удивлению, читает какую-то книгу. Или считает близко проплывающие облака. Или разговаривает с птицами на их языке.

Однажды я остановил его у сарая, где хранятся инструменты. Спросил, что он читает. Боаз дернул плечом и ответил нехотя:

– Книгу. А что?

Я поинтересовался, какую книгу.

– Книгу по языку.

– То есть?

– Грамматика… Как одолеть правописание, и все такое…