II

Член 10 учебных обществ

и замоскворецкая «плясавица»

Первым долгом к Петру Титычу Брускову заехал. Приятели: вместе в гимназии учились.

Позвонил. Выходит горничная.

— Дома Петр Титыч?

— Дома-то дома, а только они шибко заняты: книги рвут-с.

— Как книги рвет?

— Такое у них обнакновенье. Как прочтут книжку, так сейчас ее на мелкие клочки и издерут-с. А то по забывчивости могут в другой раз одну и ту же книжку прочесть. А это конфуз! Тут у них с Боклем междометие вышло. Взяли они Бокли-книгу и начали читать. Читали-читали, да вдруг как об пол изо всех сил бросят: «Что ж он, — говорят, — балбес пишет? Да я все это знаю, что он пишет! И выходит он — Бокль, после этого дурак!» И даже где-то в ученом обществе этак про Бокля-книгу выразились. Неловко-с, а на поверку-то оказалось, что они Бокля во второй раз взяли читать. Потому им и показалось, что Бокля-то пишет, это Петр Титыч и без него знают! С тех пор они и постановили себе за правило: как книгу прочтут, сейчас ее в мелкие клочки рвать. Чтоб больше не попадалась! Во избежание междометия!

— Скажите! Да и вы про Бокля знаете?!

Горничная покраснела, потупилась и кокетливо улыбнулась.

— Как же-с! Петр Титыч тут одно время-с народ просвещали-с. Позовут нас, т. е. людей, меня. да повара, да прачку, да кучера, сами сядут, с профессором коньяк пьют и лимоном закусывают, а понамарь нам Бокля аль-бо Спенсера читает. Но только потом бросили, потому доктор им коньяк пить запретили, да к тому же они и профессора прогнали.

— Какого профессора?

— Не извольте беспокоиться, не из университету. Т. е. барин-то раньше думали, что они из университету. А на поверку они вышли профессором кислографии, — вот что разной рукой на вексельной бумаге пишут.

— Каллиграфии?

— Вот, вот! Ей самой! И они же после при их искусстве баринову подпись на вексельном бланке подделали. Барин их и в шею! Тут и всему нашему образованию — крышка.

— Ну, хорошо. Барин книгами занят. А барыня дома?

— Вам которую? Ежели старую, так та наверху сидит и плюется. А молодая в «Стрельну» уехала.

— Что ты, матушка, мелешь? Кто плюется? Как барыня днем, одна, в «Стрельну» поехала?

— Так точно-с. На урок поехали. Учатся они там!

— В «Стрельне»?!

— В ей, в самой. Плясать по-цыганскому они обучаются. К балу себя готовят. Бал такой будет — купцы и купчихи первостатейные на манер цыган пляшут, а публика, которая состоянием поплоше, в ладоши хлопает. На это самое старая барыня в антресолях сидят и плюются. «Плясавица!» — говорят. Чудно! Тут цивилизация, а они этакие старые слова!

— Ну, ладно, матушка! Ты что-то такое болтаешь, и не разберешь. Пойди-ка, доложи своему барину, он хоть и очень книгами занят, но меня примет: старые приятели!

Петр Титыч принял меня с распростертыми объятиями.

— А, друг сердечный, таракан запечный! А я тут с книгами вожусь. Сейчас, дай только Дарвина дорвать, — мы с тобой портеру шарахнем. Один Дарвин только и остался.

Перед ним лежала куча изодранных книг.

— Эй. Акулина! Собирай премудрости на помойницу. а нам сыпь портеру! Не велит маменька-старуха лакеев в доме держать. Во фраках они ходят, — так, говорит, на чертей похожи: «с хвостами!» Приходится, по-старому, горничными пробавляться. Ну. ты как?

— Да я что! Ты про себя расскажи. Ты что? Как? С кем?

— Я-то? Я, брат, с учеными! Пьем!

Петр Титыч даже за голову схватился.

— Страсть как пьем! Хотя удовольствия настоящего все же нет!

— Да что ж это за занятие такое: с учеными пить?! Ну, я понимаю: с цыганками пить, с певичками от Омона, но почему ж непременно с учеными?

— Наследственность. — Петр Титыч даже вздохнул.

— Наследственность? Вон даже в Дарвине, которого я только что прочитал, это напечатано: «наследственность»! Тятенька мой, царство ему небесное, как бывало на них запойная полоса найдет, все компанию поученей себя трафят: приказного. пономаря. Для тятеньки и это ученый народ был. Ну. а мне уж профессора нужны. Прогресс!

— Да неужто ж ты себе таких профессоров находишь?

— То-то и оно-то! Найтить трудно! Найдешь: «профессор»! И на карточке визитной значится: «профессор». А он окажется профессор-то…

— Каллиграфии?

— Это тебе Акулька сказала? Беспременно она. подлая деревня! Не может всего не выболтать. Мало я ее Боклем бил!

— Почему непременно Боклем?

— Бокль толще. Я всегда, когда кого бить, к Боклю прибегаю. Бокль — нравоучительный. Придется ее еще энциклопедией звездануть для ума.

— «Книга для наружного употребления». Так на профессоров жалуешься?

— Нет настоящего профессора! А уж как бы я тебе скажу, хотелось настоящего профессора споить. Хоть одного бы? Ведь есть же и между ними пьющие. А вот. на мой грех, не найду! А уж я бы для него, кажется, птичьего молока не пожалел! От «Яра» бы не уходил: только пей, сделай такое одолжение!

— Да зачем же тебе?

— Лестно! «Где, — спросят, — вчера был?» Да так, с профессором таким-то, имярек, опять нахлестались! «Ого, — скажут, — с каким народом они друзья-приятели». Опять же умрет профессор вскорости. Те станут спрашивать: с чего да с чего? «Все, — скажут, — пьянство с Петром Титычем Брусковым довело!» А мне и лестно: вот, мол, какие люди со мной пьют! Приятно! Эх, не то теперь время! Народу нет! Прежде, бывало! Знаменитость на знаменитости, и все пьющие. А теперича где они, знаменитости? Выпить не с кем! Правду говорит Нордау Макс, которого я вчера разорвал: «вырожденье»! Вырожденье и есть! Прежде-то, прежде! Один вон какого музыканта споил!

Петр Титыч назвал фамилию знаменитого музыканта, которого действительно сгубил один из московских меценатов.

— Через другого опереточный певец голос потерял! — Петр Титыч назвал фамилию знаменитого опереточного певца, действительно, потерявшего голос «через купцов». — Он хоть и опереточный певец был, а любому профессору не уступил бы. Его еще побольше, чем профессоров, знали. Потому в университете не всякий был, а в оперетке был всякий. Это было время! С кем пил? Сказать было лестно: «С таким-то? Имя! Два дня без просыпа пропить было можно, чтоб такое имя произнесть! А теперь! Не то что профессора, актера не найдешь из знаменитых, чтобы выпил. Не пьет, хоть и актер!»

Петр Титыч вздохнул с сокрушением:

— Нес кем в Москве выпить! Вот как маменька, бог даст, помрут, первым долгом за границу поеду.

— Знаменитостей искать, с кем чокнуться?

— В Англии, говорят, все пьяницы. Туда и махну!

— Ну. а теперь-то маменька ведь, кажется, слава богу, еще живет?

— Живет как предрассудок!

— Пока