себя понимаю? Как на себя смотрю? Вверено мне четыре тысячи фабричных, и должен я об их просвещении заботиться! Ты бы это рабочим объяснил!

— Объяснял я.

— Ну, и что ж?

— Да они согласны. И на Шекспира согласны.

«Только пущай, — говорят, — нам Шекспира этого самого в рабочие часы засчитывают, хоть за половинную плату».

— Ишь ты!

— Или пусть хоть часик работ сбавят, «тогда мы, — говорят, — завсегда Шекспира смотреть согласны!»

— Вот это вздор! Этого нельзя! — сухо перебил Федул Прохорович. — Это уж значит до капитала добираться. А я этого, знаешь, не люблю. Шекспир — Шекспиром, а капитальное дело само по себе. Да ты, — Федул Прохорович подозрительно посмотрел на управляющего, — да ты сам, я вижу, рабочих сторону держишь? Их линию гнешь? Смотри ты у меня!

Управляющий даже головой покачал.

— Помилте, Федул Прохорыч! Напрасно обижать изволите. Разве я когда рабочих сторону держал? Завсегда, кажется… Оштрафовать когда — завсегда оштрафую: интерес хозяйский. Но штраф штрафом, а Шекспиром-то обижать зачем же!

— «Обижать!» А ты на Савастьевской-то фабрике слыхал что делается?

— Слухи ходят!

— Мольера для рабочих ставят. Что же. по-твоему, твой хозяин должен хуже Савастьевых быть? А? У них Мольер, а у меня Шекспир. Накося, выкуси! Уж если пошло среди гг. фабрикантов такое течение, чтоб о просвещении рабочих заботиться, то должен я в этом течении первым быть. Вот приедет к святкам Боборыкин, Петр Дмитриевич, мы ему и покажем. У Савастьевых Мольер, а у нас рабочие всего Шекспира насквозь пересмотрели! Посмотрим, кого он в романе опишет!

— Разве собирается Петр Дмитриевич к святкам? — полюбопытствовал я.

— Он завсегда об эту пору для наблюдений приезжает. Материал собирает и новейшие течения жизни улавливает. Он теперича новейшее купечество живописует. Вот мы ему и покажем: какие мы есть просветители. Ты народу прямо скажи: кто согласен Шекспира смотреть, пусть живет. А не согласен, пусть убирается к черту. Нам невежественных элементов не нужно.

— Слушаю-с.

— Построил я им театр! — пояснил мне Федул Прохорыч. — Актеры из Москвы, которые без мест, играть ездят. Шекспир идет. И вот, видите, с какими затруднениями приходится просветительное дело делать. Дубьем их в театр надо гнать!

— Народ усталый, — вставил опять управляющий.

— Ну, ты молчи, потворщик! «Усталый!» Так Шекспир-то для чего дается? Для отдыха! Умственный отдых это!

— Оно, конечно, который человек образованный, он и на Шекспире, может, отдохнет. А который необразованный, ему б на печи сподручнее.

— Ладно!.. Прохоров пьет?

— Так точно-с. Пьет. Я вам вот, Федул Прохорыч, про него объяснить хотел. Никакого сладу с ним нет. Пьян с утра до ночи, с работы уходит, всей фабрике соблазн. А станешь говорить — фертом этак подопрется, «я, — гыть, — гамлет дамский!»

— Не дамский, а датский! Сколько раз я тебе говорил?

— Виноват-с. Не нарочно! Перепутал!

— Прохоров, — пояснил мне Федул Прохорыч, — это у меня мастер-ткач. То есть он не столько ткач, сколько шекспировед. Первый шекспировед по всему ткацкому корпусу. Личность феноменальная. Память прямо дьявольская! Страницами наизусть катает. Пьяница горчайший. Из-за Шекспира только и держу. Для славы! Он теперь что учит?

— Ателу, мавру дикую. Ужасти, как страшно кричит!

— «Ателу»! — передразнил, по своему обыкновению, Федул Прохорыч. — Еще управляющий, а «Ателу», да еще «мавру» говоришь. Ты, Панкрат Данилов, когда Петр Дмитриевич Боборыкин фабрику обходить будет, помалкивай! Стыдобушка с тобой!

— Мне что ж! Мне с ними говорить не о чем!

— А зато Прохоровым мы господину романисту нос утрем! Нда-с! Пойдет ему из Шекспира ткач монологи катать — я думаю, Боборыкин об нем. не утерпят, роман напишут. Самородок. Только, я так думаю, сопьется этот самородок и в актеры пойдет!

— Куда ж ему больше! — подтвердил и управляющий. — Будет по балаганам ломаться!

— Ну, и черт с ним! В холодную его, чтоб Шекспира учил, запираешь?

— Запираем. Нешто он без этого может?

— То-то. Я даже так думаю для эффекта пустить, чтобы когда Петр Дмитриевич Боборыкин приедет, Прохорова не мастером, а простым ткачом пустить. Эффекту больше. Вот, мол, до каких недр на моей фабрике просвещенность дошла. Простые ткачи Шекспира наизусть знают! Штука!

Ну, а на бумагопрядильной кто у нас на Шекспире стоит?

— Там Малоешка Ефим, тоже мастер. Жалится очень. Времени, — говорит, — много уходит.

— Ништо! Скажи этому самому Малоешке: не будет Шекспира учить — из мастеров разжалую. Как же это возможно! В ткацком корпусе есть шекспировед, а в бумагопрядильном вдруг нет! Безобразие! А здорово ведь это выйдет?! — весь сияя, обратился ко мне Федул Прохорыч. — Бумагопрядильщик, Малоешка, — ведь и прозвище же! — и вдруг монолог «Короля Лира» махнет! Я думаю, рот Петр Дмитриевич разинет! Слава Тебе, Господи, в этом году начистоту дело поведем. На совесть торговать будем. Действительно, своих рабочих шекспироведов выставим!

— А разве в прошлом… — удивился я.

Федул Прохорыч только усмехнулся. Усмехнулся и Панкрат Данилыч.

Оба посмотрели друг на друга: «Сорвалось, мол, слово-то!»

— Ну, да уж что! — махнул рукой Федул Прохорыч. — Одно слово вылетело, — надоть все договаривать! Вам-то уж признаюсь. Не без греха в прошлом году было. А? Панкрат Данилыч? Говорить?

Управляющий только усмехнулся:

— Говорите, мол! Уж начали!

— Мы с Панкратом Петра Дмитриевича обошли маленько. Взаместо рабочего-то приват-доцента ему всучили!

Я даже на месте подпрыгнул.

— Как приват-доцента?!

— Так. неважный приват-доцентишка. Он даже и не приват-доцент, а хотел только приват-доцентом быть. Шлющий. Без дела путался. Из себя такой невзрачненький, бороденка мочалкой, — одно слово, огрызок! Подрядил я его за полтораста целковых. Панкрат его фабричным одел, словам кой-каким фабричным, терминам, обучил. Умываться не давали две недели. Совсем вышел фабричный. И фабричный-то из паршивеньких.

— Ну? Ну?

— Ну, приходит Петр Дмитриевич за «материалами» для романа на фабрику. Он, как Эмиль Золя, когда романы пишет, во все вникать любит. Я ему и говорю: «А вот, Петр Дмитриевич, не угодно ли с типиком интересным познакомиться? Может, и пригодится. Первый нашей фабричной библиотеки читатель!» — «Пфа! — говорит. — Интересно!» И пошел промежду них разговор. Приват-доцентишка-то ему так и чешет, так и чешет. Петр Дмитриевич даже глазки открыли…

— Вытаращили глазки, это точно-с! — подтвердил с улыбкой и управляющий.

— И ничего не говорят. Только слушают, А приват-доцентишка чешет, а он-то чешет! Я сзади Петра Дмитриевича ни жив ни мертв стою. «Ну, как, — думаю, — догадается?!» А сам-то ему, приват-доцентишке, на нос все указываю, на нос!

— Это зачем же?

— А чтоб нос рукавом вытирал, — на фабричного больше похоже! Разошелся мой приват-доцентишка, нос себе рукавом утирает, а сам-то Петру Дмитриевичу и о том и об этом. Петра Дмитриевича даже сомнение взяло. «Не ожидал, — говорит, — не ожидал, чтоб за то время,