Оля закивала.

В палату вошла пожилая санитарка с огромной рыжей клизмой в руке.

— Зефирова кто?

— Я, — ответила Надежда Клавдиевна.

Санитарка с сомнением посмотрела на клизму и на Надежду Клавдиевну.

— Операция-то кому?

— Ах, да! Вот — Любочке.

— Ну а вы чего под руку лезете? — обиделась санитарка.

Она откинула с Любы простынь, подсунула ржавую клеенку и, ловко повернув Любину попу, воткнула клизму.

Люба заорала.

— Любочка, маленькая, не плачь! — запричитала Надежда Калвдиевна.

— Уйдите, женщина, — приказала санитарка. — Не мешайтесь!

Надежда Клавдиевна заплакала и поплелась вон. Вопли Любы были слышны до дверей на первом этаже.

— Гена, может, действительно не надо было? — шмыгая носом, жалобно спросила Надежда Клавдиевна. — Окулист предупреждала — намучаете только лишний раз ребенка.

— Не знаю, — растерянно ответил Геннадий Павлович. — Покатать бы по блюдечку яблочко, да заглянуть — что там будет?

— Быстрее бы ночь прошла, — попросила Надежда Клавдиевна. — Операция назначена на десять. Сказали, что к двенадцати можно подойти. В палату пустят. Давай персикового компота купим, завтра Любочке снесем?

Оля была первой в списке плановых операций. Люба, выходит дело — вторая. Но под утро поступила экстренная девочка. И тоже с грыжей! Она стала первой прооперированной ночным дежурным хирургом. Оля — второй. Пришедший к девяти утра хирург Василий Петрович С. (не называем его фамилию, поскольку дело давнее, и к тому же он понес строгое наказание — выговор) вошел в операционную, когда Оля уже была под наркозом.

— Что у нас здесь? — заглянул Василий Петрович в свой план. — Косоглазие. А общий зачем дали? Кто там у нас второй? Карточку!

Медсестра, которая тоже пришла утром и ничего не знала об экстренной ночной операции, протянула карточку:

— Номер два — Зефирова Люба, шесть лет.

Василий Петрович полистал дело, подошел к Оле и вставил в глаз распорку.

— Что-то не вижу косоглазия, — сказал он через секунду.

— Зачем общий дали?

— Василий Петрович, вы у меня это спрашиваете? — возмущенно ответила операционная сестра. — Я еще и за анестезиолога должна отвечать?

— А за фикцию никто не отвечает, — пошутил Василий Петрович. — Ладно, начинаем.

— Ой, подождите, я радио погромче сделаю, песня хорошая, — вскрикнула сестра. — А ты такой холодный, как айсберг в океане!

— Ты на кого это намекаешь? — весело откликнулся Василий Петрович.

— Не на вас! — кокетливо ответила сестра.

— Я тебе рассказывал, как мы с Саней с воскресенья на понедельник дежурили? Тампон!

— Под темною волно-ой! Нет, не рассказывали, а что такое?

— Привозят клиента — шмон на все приемное. Пил, видать, все выходные. Чтоб исключить инфаркт, вызываю Саню — снять ЭКГ. Саня разматывает свои провода и спрашивает пациента: пил вчера? Тот молчит. Саня громче: вчера пили? Клиент лежит, паутину на потолке рассматривает. Тут я вступил: товарищ, говорю, дорогой, доктор интересуется, употребляли ли вы вчера спиртные напитки? Тот встрепенулся и отвечает: а я думал, он это у вас спрашивает.

Сестра заколыхалась грудью.

— Повязочку накладывай, — весело распорядился Василий Петрович. — Кто там следующий?

— Оля Дормидонтова, семь лет, паховая грыжа.

— Грыжа, это хорошо. Что-то я грыжи не вижу.

— Блуждающая, может? — предположила сестра.

— Что-то я про такую не слышал, — с оптимизмом произнес Василий Петрович.

— А вы, Василий Петрович, еще про многое, может, не слышали, — кокетливо сказала сестра.

— Согласен. Вечером расскажешь?

— Вполне возможно.

— Ну, грыжа так грыжа. Мы разве против? Мы совершенно не против.

В полдвенадцатого Надежда Клавдиевна, введя в грех дежурную на входе шоколадкой, прокралась в детское отделение.

Люба лежала на кровати, до подбородка укрытая простыней.

Никакой повязки на лице не было.

— Любочка, — кинулась к дочери Надежда Клавдиевна. — А что же тебе, глазик не делали?

— Делали, — ответила Люба, скосив зрачок к переносице. — На животе.

Надежда Клавдиевна взглянула на соседнюю кровать. Белобрысая забинтованная Оля с интересом глядела на нее одним глазом.

Надежда Клавдиевна выронила железную банку с персиковым компотом. Растерянно шагнула к Любе. Потом повернулась к выходу. Снова шагнула к кроватке. И, наконец, стремительно выбежала в коридор. Добежав до сестринского поста, Надежда Клавдиевна схватила трубку телефона, украшенного надписью «Звонить запрещается!», и лихорадочно набрала рабочий номер Геннадия Павловича.

— Мамаша, не трогайте телефон! — закричала санитарка.

— Гена, Любу перепутали! — закричала Надежда Клавдиевна.

— Как перепутали? — закричал Геннадий Павлович.

— Не знаю!

Санитарка боком вытиснулась из-за стола с фикусом и опористо побежала по коридору.

— Надежда, успокойся! — потребовал Геннадий Павлович. — Говори толком! А не то я сейчас с ума сойду!

— Я думаю, Любу перепутали с Олей, — взяв себя в руки, сообщила Надежда Клавдиевна.

— С какой Олей?

— С соседкой по палате. Любе прооперировали Олину грыжу, а Оле — Любино косоглазие.

— У Любы грыжу нашли? Когда? — встревожился Геннадий Павлович.

— Гена! Сосредоточься! Любе прооперировали грыжу, которой у нее никогда не было. А Оле — косоглазие…

— Которого не было у нее? — догадался Геннадий Павлович.

— А я тебе о чем говорю?!

— Надя, узнай, кто оперировал? Я его убью!

По коридору к сестринскому посту стремительно шагала врач отделения, бежала медсестра с карточками и колыхалась санитарка.

— Мамочка, что здесь происходит? — издалека гневно крикнула врач.

— Это я у вас хочу узнать! — высоким голосом закричала в ответ Надежда Клавдиевна. — Кто мне ребенка изуродовал?

— Женщина, выбирайте выражения, вы не на базаре, — приказала врач.

Она выхватила у медсестры карточки и, кипя негодованием, направилась в палату.

— Кто — Зефирова?

— Я, — пискнула Люба.

Врач откинула простынь.

— И что вам, мамочка, не нравится? Заживление идет прекрасно.

— У Любы — косоглазие.

— А мы здесь причем?