А за спиной у меня были горы. Я не оглядывался и не видел их, но точно знал, что они там есть. Уходящие в небо пики, цепляющие тучи, с ручьями и водопадами, зеленые и белые.

По берегу навстречу мне бежал кто-то, издалека, маленькая фигурка, торопилась и размахивала руками.

Я засмеялся и помахал ей в ответ.

– А потом он из Рыбинска, – напомнил Курок. – Он рыбак, как и остальные…

– Ну вот, – сказал Гомер. – Все-таки умер.

– Летом здесь, наверху. Ближе к осени в слоне, совсем уж в подвал лезть не хотелось, папка не любил подвалы. И я тоже не люблю. А ты?

Молчание. Шорох. Ветер. Ветер тут воет, никуда от этого не деться. И звенит что-то, похоже на звенелки из гильз – когда нанизывают гильзы на веревочку и вывешивают на сквозняке. Чтобы наполнить пространство звуком. Раньше любили звенелки.

– Понятно. Никто подвалы не любит. И высоту тоже. Лучше всего в слоне. Он железный, печь в одном месте топится, а тепло распространяется сразу со всех сторон. Мы с папкой случайно его нашли, думали, он цельный, а он полый, в нем раньше ведра хранились. Мы открыли, а ведра посыпались…

Над головой висит синий шар. Со звездочками. Самодельный шар, кривой, из бумаги, на боку дверка, в нее свечу надо вставлять, получается лампа. Свеча горит. Вообще кругом много самодельных вещей. Из проволоки и из бумаги, из дерева, из пластика, и все это игрушки. Плохо сделанные. Замки, машины, люди.

– А я думал, ты не выживешь, не верил… – вздыхает Егор. – Не выживают после такого…

– А Курок?

– Кто? А, друг твой… Так я тебе сколько раз говорил – умер он. Тогда еще умер. Не помнишь разве?

Егор вздыхает. Пересаживается на другой стул. В комнате много стульев, разные, самодельных много.

– Зря ты его выручать пошел, друга своего. Он же умер, ты видел. Он поседел даже.

– Видел.

Поседел. На самом деле, поседел.

– Они тебя ждали. Сумраки. А ты пошел… А я, дурак, уснул. Все проспал, все проворонил…

Егор шмыгает носом.

– Не плачь.

Теперь молчит уже Егор.

– Не плачь, – повторяю я. – Не надо.

Отец у него. Был отец, стал мертвец. Это трудно понять. Это дико трудно понять.

– Твой отец поступил правильно. Я бы так тоже поступил. Ты его помни, героев нужно помнить. Я своего отца помню.

– И я помню. И буду. Обещает Егор.

Егор, хорошее имя, человеческое. И на Западе люди есть, и вполне себе нормальные люди. Даже очень хорошие люди. Везде люди. Потому что это наша земля.

– Курок.. Это… Который умер? -Да.

– Понятно. Ты с ним разговаривал. И с Гомером каким-то. А кто такой Гомер?

– И с Гомером…

– Ну да. Ты все время Гомера какого-то звал, в бессознании. Он кто, папка твой?

– Что-то вроде.

– Ясно, – Егор вздыхает. – Умер тоже?

– Да. Давно.

Егор молчит, пересаживается со стула на стул.

– Ты со всеми разговаривал. Кричал, стихи какие-то читал.

Я с трудом поворачиваю голову.

Алиса сидит возле печки. Смотрит в стену. С утра.

Она почти всегда сидит и смотрит. В одну точку. Молчит.

И я каждый раз сомневаюсь.

– Который день?

– Двадцать четвертый. Если считать…

– Понятно.

Алиса поднимается и уходит. Я смотрю ей вслед. Я боюсь. Боюсь, что она…

– Твоя подружка неразговорчивая совсем. Бука.

Настоящая.

– Ни слова еще не сказала мне. Как приволокла тебя, так и молчит. Бука, бука…

Бука. Если бы Егор знал, насколько он прав.

– Она – Алиса?

– Ага.

– Это она тебя приволокла. Знаешь, на кого ты был похож?

– Нет. И не хочу.

– Хорошо. Как знаешь. Ты с ней тоже болтал. Как с настоящей.

– Она что-нибудь рассказала? – спрашиваю я у Егора.

– Ничего. Ни слова не говорит. Я с ней болтаю, а она молчок. А она вообще умеет?

Я не знаю. Не знаю, как ответить на этот вопрос. Раньше умела. Сейчас не знаю.

– Не знаю, – ответил я. – У нее… горе. Она… человека тоже потеряла.

– Жаль… Видно, что не так. Крысу за собой везде таскает, таких никогда не видел, просто сверхкрыса…

Егор грустно смотрит на полку. На ней тоже крыса, сплетенная из нарезанных прозрачных шлангов, выкрашенная в дурацкий оранжевый цвет. Веселая. Зубы из монет сделаны, блестят.

– Почти все время сидит, – кивает Егор на пол. – Сядет и сидит, в стену смотрит. Или по крыше гуляет. Или на крыше сидит.

– Долго гуляет?

– Не-а… Она тут все время. Как притащила, так и сидит. Два дня от тебя не отходила. Меня не подпускала. Как посмотрит…

Егор поежился.

– У нее глаза страшные, я на нее смотреть не могу. И не спит она.

– Она спит. Только с открытыми глазами.

– Я так и думал. Я сам иногда так сплю, потом голова болит. А эта Алиса, – спрашивает негромко Егор, – она без оружия ведь… Она не боится?

– А чего ей бояться?

– Ну, сумраков.

– Не боится.

– Да… – Егор чешет голову. – Молодец. Она красивая. Она кто… Подруга?

– Почти. Жизнь мне спасла. Несколько раз даже.

– Молодец. Пойдем гулять?

– Пойдем.

Егор начинает вертеть колесо, и кровать превращается в кресло.

– Это папка сделал, – рассказывает он. – Специальное кресло, оно распрямляется и обратно. Я плохо ходил, болел часто, лежал много – вот он меня и вывозил. Тут воздух на балконе хороший, и молнии часто летают. Шаровидные.

Егор показывает, какие тут летают шаровые молнии, получается, что просто с капусту. Вывозит меня на крышу.

Высота.

– Молнии все убивают, всю вредность. А воздух придает сил. И дождевая вода здесь чистая.

Егор везет меня вдоль бордюра. Прекрасный вид.

Сверху город похож на раздавленного паука. Прижали хорошенько каблуком, расползся в разные стороны, кольца, линии, снова линии, снова кольца, все пересекается, перепутывается.

Раньше город разворачивался везде. На поверхности, под землей и даже над нею, дороги змеились между домами, сами дома ползли ввысь, и все смешивалось в непонятной и пестрой карусели, и посторонний человек не мог во всем этом разобраться, и даже местные, зайдя в другой сектор, часто плутали. И для заблудших придумали особый компас, который стрелкой указывал правильное направление, куда идешь, туда он и показывает.