Лавкрафт, однако, не был таким строгим стратификационистом, как можно предположить из этого отрывка. Незадолго до этого он написал для «Юнайтед Аматер» эссе «Американизм». В нем, наряду с восхвалениями англосаксов, предостережений против ненордической иммиграции и нападок на «политических преступников вроде Эдварда, или Имона, де Валеры», он заявляет: «Но особенности американизма, свойственные нашему континенту, нельзя умалять. Устранение непреложных и строгих классовых черт оборачивается явным социологическим преимуществом, позволяющим постоянно и прогрессивно пополнять верхние слои за счет свежей и энергичной массы нижестоящих».

Если это и противоречит вышестоящему заявлению о «традиционных общественных классах», то это лишь еще одно доказательство способности человеческого разума одновременно придерживаться двух взаимно исключающих взглядов.

Другие любители тоже вняли просьбам принять участие в журнале Сони. Галпин предоставил статью «Ницше как практикующий пророк», а Мортон, Кляйнер и Лавмэн – стихи.

В воскресенье 4 сентября 1921 года Соня, совершавшая деловую поездку, остановилась в Провиденсе и позвонила Лавкрафту. Он пригласил ее на длительную обзорную прогулку по городу, а затем они поднялись на Колледж-Хилл к его дому. Там он представил ее Лилиан Кларк. Знакомство прошло хорошо: «Обе казались довольными друг другом, и моя тетя с тех пор щедра на похвальбы в адрес мадам Г., чьи идеи, речи, манеры, внешний вид и даже платье вызвали у нее величайшую благосклонность. Поистине, после этого визита моя тетушка стала значительно больше уважать любительство – институт, чья исключительная демократия и случающаяся время от времени разнородность порою вынуждают меня извиняться за него».

Угостив Лавкрафта с тетей обедом в гостинице «Краун», Соня предложила пригласить несколько ведущих любителей, в том числе Лавкрафта и Лавмэна, в Нью-Йорк. Обеспечение их жильем она брала на себя.

Это был первый из ряда визитов, которыми Соня и Лавкрафт обменивались в течение нескольких следующих месяцев. Как-то он пригласил ее на выставку стеклянных цветов в Музее сравнительной зоологии в Гарварде. Когда они бывали в Бостоне, либо где-то еще вне Провиденса, Лавкрафт взял за правило останавливаться в разных отелях. Несколько раз они обедали в греческом ресторане в Бостоне, который нравился Лавкрафту фресками античных сцен.

В следующем июне Соня приехала в Провиденс, когда с Лавкрафтом жили обе тети. Он сообщил, что она «очень понравилась» Энни Гэмвелл, «несмотря на расовые и социальные разногласия, которые она зачастую не может преодолеть»[247]. Обаяние Сони смогло растопить даже такой монумент староамериканского классового самолюбия, как Энни Эмелин Филлипс Гэмвелл.

За тринадцать месяцев, с декабря 1921–го по декабрь 1922–го, Лавкрафт написал остальные рассказы из цикла «Герберт Уэст – реаниматор», поэму в прозе «Ньярлатхотеп» и безуспешный «Азатот». Он также писал передовицы и статьи для любительских изданий, в том числе «Исповедь неверия» для «Либерал» за февраль 1922 года.

В этой статье рассказывается о внутреннем развитии Лавкрафта: о его утрате веры в христианство, заигрывании с исламом и античным язычеством и становлении материалистическим атеистом. Он описывает свое мировоззрение как «…цинизм, смешанный с безмерной жалостью к вечной человеческой трагедии людских устремлений, превосходящих возможности их осуществления.

Война укрепила все взгляды, которых я начал придерживаться… Демократия была для меня несущественным вопросом, главным образом, во мне пробуждала гнев наглость вызова англосакскому превосходству. Я… – страстный сторонник англо-американского воссоединения, мое убеждение заключается в том, что разделение единой культуры на два государства расточительно, а зачастую и опасно. И в данном случае мое убеждение сильнее вдвойне, ибо я верю, что вся существующая цивилизация зависит от саксонского господства»[248].

Лавкрафт написал и другие рассказы. В конце 1921 года он сочинил «Картину в доме», простой рассказ ужасов без признаков фантастики. Он начинается зловеще: «Искатели ужасов стремятся в неизвестные, далекие места. К их услугам катакомбы Птолемеев и высеченные из мрамора мавзолеи кошмарных стран. Они взбираются на залитые лунным светом башни разрушенных замков Рейна и в страхе спускаются по черным, покрытым паутиной ступеням под разбросанными камнями позабытых городов Азии… Но подлинный эпикуреец ужасного, для которого вновь испытанное возбуждение от неописуемого ужаса есть важнейший результат и оправдание самого существования, более всего ценит старинные уединенные фермы в лесной глуши Новой Англии, ибо в них темные элементы силы, одиночества, нелепости и невежества объединяются в совершенство отвратительного».

Герой рассказывает, как он в генеалогических исследованиях путешествовал на велосипеде по Мискатоникской долине. Эта долина названа по вымышленной реке, на которой Лавкрафт разместил свой дьявольский город Аркхэм. Застигнутый грозой, рассказчик ищет укрытие на старой ветхой ферме. Внутри он обнаруживает крепкого, седобородого, одетого в лохмотья старика, говорящего на архаичном наречии. «Под дождь попали, а? – приветствовал он. – Хорошо, что рядом с домом-то оказалися да догадались войти. Я, поди, спал, а иначе б услыхал вас…»[249]

На столе лежит экземпляр «Regnum Congo» («Королевство Конго», 1598) Антонио Франческо Пигафетты, одного из участников Первой кругосветной экспедиции Магеллана. Лавкрафт говорит, что книга была «написана на латыни по дневникам моряка Лопеса»[250].

Старик пожирает глазами иллюстрацию конголезской мясной лавки, на которой мясник бодро разделывает на продажу человеческое тело. Затем на открытую страницу падает капля крови, стекающей из комнаты наверху. Герой впадает в лавкрафтовский паралич от страха, пока удар молнии не разрушает дом, «принеся забвение, которое только и уберегло мой разум». Как молния разрушила дом, не причинив вреда рассказчику, – непонятно.