не согнёшься к гитаре, как надо и как привычно и как хочется. Но… будем прорываться.

А мне уже было море по колено. Я, конечно, старалась поглядывать не только на генерала, но и на его ближних, и на Демьяна Васильича, и на Платона Александровича, но не смотреть на него было просто невозможно. А зацепившись за него – отвести взгляд.

И ведь он тоже на меня поглядывал, и тоже будто случайно. Скользнёт взглядом – и дальше впялится в кого-нибудь ещё, в Ульянку или в Марью. А потом снова ко мне.

Когда гитара в следующий раз дошла до меня, я долго не могла сообразить – что петь-то? Нужно вспомнить что-нибудь лёгкое и без двойного дна, что нельзя истолковать превратно. Ни о чём, и однозначно ни о чём, ясно, Женя?

Очень даже ясно, конечно. Я проверила, как строит, секунду помедлила…

- Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно, так светло, я поцелуями покрою уста, и очи, и чело…

Нельзя истолковать превратно. Однозначно и без двойного дна. Как под руку кто толкал, честное слово!

Мне, конечно же, и раньше доводилось петь о любви, но чего они все так смотрят-то на меня? Я ещё и улыбку какую-то попыталась изобразить, типа – я на сцене, все дела, смотрите на меня, смотрите. Я и дома во времена оны пела о любви, но там мне почему-то становилось очень неловко, если вдруг меня слышал тот, кому я могла адресовать такие слова. А сейчас… точно Байкал по колено, лёд не помеха, и сугробы до пояса, и минус двадцать пять – не помеха тоже. Топлю снег руками. Вижу цель, не вижу препятствий. Всё равно что стою перед всей этой толпой и объясняюсь в любви. Да-да, человеку, с которым до того даже оказывалась в одной постели, но… ничего.

Теперь тоже будет… ничего. Ну и пусть.

- Побудь со мной… побудь со мной.

Последний звук растаял в воздухе, и я выдохнула, и улыбнулась, и мне хлопали, конечно, и чашку остывшего уже чаю тут же протянули. Пока я пила его, мой объект куда-то исчез, вот прямо исчез. Не понравилось, очевидно же, не понравилось. Ну и ладно, всем спокойнее.

Я поднялась, оглядела столы и гостей – всё хорошо, но нужно пойти и проверить, как там новая порция кипятка, и заварить ещё чаю, наверное.

- Пойду, чай проведаю, позову, если что, - сказала я Марье.

В коридоре стояла темень непроглядная, свет виднелся на кухне, кто там ещё? Дверь с улицы чуть скрипнула, приоткрываясь, и вошедший топал, сбивая снег с сапог. Я вошла на кухню… серые глаза так полыхнули огнём, увидев меня, что… я вдохнула и не сразу выдохнула.

И не сразу остановилась, а только лишь – когда упёрлась в его грудь. В лиловый шёлк и золотую вышивку. В прохладную ткань – он-то с улицы зашёл. Дёрнулась назад, зацепилась своим бантом за его пуговицу, подняла голову – сказать ему, что вот, оно само, я не виновата – и губы наши встретились.

Кто был охотник, кто добыча, да?

Я осторожно обхватила его – потому что иначе мне было бы не устоять на ногах. Он принял это, как разрешение, и руки его сомкнулись вокруг меня. И всё, нет никакой зимы, потому что – так горячо, как зимой быть не может.

Видят высшие силы, я не хотела отрываться от него, совсем не хотела. Но – шаги по коридору, голос Марьюшки.

- Госпожа Женевьев, вы куда потерялись?

Я сделала шаг назад, меня обдало жаром от печки, я схватилась за стену – потому что иначе завалилась бы прямо на пол, и могла только хлопать глазами да ловить губами воздух. Когда зрение вновь сфокусировалось, никакого генерала уже не было, а была озабоченная Марьюшка и не менее озабоченные коты.

- Да что с вами такое, госпожа Женевьев?

- Всё хорошо, - медленно проговорила я, - всё хорошо. Чай кипит. Можно кого-нибудь позвать, чтоб унесли, да заварки свежей сделать.

Когда я вернулась в залу, там произошла какая-то общая переупаковка, и на моём прежнем месте сидел с гитарой Платон Александрович. Поглядывал со значением на Ульяну. И вообще единственное свободное место почему-то оказалось возле генерала. Он сидел, взявшись за лавку обеими руками. И я не нашла ничего лучше, только сесть рядом и так же вцепиться в гладкую деревянную поверхность.

И что же? Поверх моей левой руки, что оказалась с его стороны, тут же легла рука. Я глянула – да, знакомая мне рука. Со шрамом и в кольцах.

Так мы и сидели, и боялись дышать. Оба. Кто теперь заговорит первым, и что скажет?

Пел Платон Александрович, пела Ульяна, пели все вместе, я подпевала тихонечко. А потом полковник Трюшон поднялся и сказал:

- Утро скоро, господа. Не пора ли нам поблагодарить гостеприимную хозяйку и отправиться по домам?

Генерал ухватился за это предложение, как за спасительный канат. Стремительно поднялся, принялся оглядывать своих, что-то негромко им говорить. Нет, не то, что я хотела бы услышать, совсем не то.

И вот я стою на крыльце, накинув пуховый платок, машу тем, кто уходит ногами, а потом в зале – тем, кто уходит тенями. И остаюсь одна.

Нет, конечно, не одна – со всеми домочадцами, и коты прибежали с кухни, где они там прятались, пришли ноги вытереть.

- Госпожа Женевьев, вас раздевать? – спросила Марьюшка.

- Конечно, Мари, спасибо. Раздевать.

Иди спать, Женя. Померещилось.

40. Нам останемся, может быть, только мы (с)

Впрочем, утром я проснулась совсем не поздно – после того, как почти всю ночь колобродили, это было прямо странно. Но – сна ни в одном глазу. И вчера-то, когда я добралась до постели, то поворочалась, конечно, думая и вспоминая разное изумительное из праздника, но – недолго, а потом всё же уснула, и уснула крепко, без сновидений.

Но только лишь проснувшись, я почему-то первым делом потянулась к зеркалу. О нет, не любоваться на своё не вполне выспавшееся лицо. А совсем за другим. Дома я бы в такой ситуации потянулась к телефону, потому что можно ведь написать – в мессенджер или куда там ещё. А тут для некоторых целей годится зеркало.

Что же? Я оказалась права. По краю трепыхалась как бы плёнка, серо-стального цвета. Кажется, мне звонили. И кажется, даже не один раз. Ну, проверим…

Когда я чертила