корректуры перекореженными до неузнаваемости; современному автору предоставляется сколько угодно сетовать по поводу «рабства», в какое он попадает к полиграфистам, перешагивая порог типографий, — правила есть правила.

К сороковой годовщине Октября роман запаздывал. Наконец автору показали сигнальный экземпляр книги, а недели две спустя роман появился на прилавках московских книжных магазинов. Из «Книжной лавки писателя» Константин привез на такси в Быково (куда они с Ириной осенью снова перебрались до весны) связки заказанных им заранее экземпляров, пахнущих свежей типографской краской, и на одном из них надписал: «Моей единственной Арише в залог нашей любви до конца дней».

Он все еще переживал свое второе рождение литератора. Уж, кажется, незачем знакомиться с собственной книгой, а он все-таки опять перечитал ее до последней запятой, мысленно ставя себя в положение читателя, раскрывающего ее впервые. Можно бы кое-что еще улучшить, но в целом роман его удовлетворил.

Теперь-то наконец он вздохнул полной грудью… и стал ожидать — опять ожидать! — отзывов в печати.

Прежде чем на книгу отозвалась печать, начали приходить письма читателей. Писали издательству, оно пересылало автору. Первое такое письмо вынула из почтового ящика Ирина Павловна и, нетерпеливо отстраняя мужа рукой, стала читать про себя.

— Слушай, что он пишет! «Сказать, что роман мне понравился, значит ничего не сказать. До сих пор хожу под впечатлением от него…» «Как свято сохранил автор в романе дружбу и любовь…» Нет, лучше читай сам…

— Ну что ты разволновалась?

— Да как же, ведь это о твоей книге!.. Посмотри на подпись, кто это пишет?

— Учащийся техникума связи, двадцати двух лет…

Письмо заканчивалось вопросом: живы ли герои книги, пишет ли автор продолжение?

Костя не меньше жены был взволнован этой первой весточкой от читателя. А Ирина и потом не могла спокойно вскрывать такие письма. Особенно растрогала ее девятиклассница: желание видеть у себя на полке роман «Мы были юны» привело ее к мысли «потерять» библиотечную книгу (!). Ариша настояла, чтобы Костя послал этой девушке экземпляр с авторской надписью. «Читала всю ночь, — говорилось в другом письме, — пришлось и поплакать и посмеяться…»

Писали пожилые, которым роман напоминал их собственную юность, старую среднюю школу. Но внимательнее всего Пересветов вчитывался в письма читателей из молодежи. «Не будь таких, как Сергей и Таня, — писал один из них, — не победила бы революция». «Я сожалею, что не родился раньше, — писал другой, — я выбрал бы тот путь, которым шел Сережа». «Мысленно я на месте Сергея и делаю все точно, как он», — говорилось в письме третьего.

Почти каждый просил сообщить ему о судьбе героев книги. Что они списаны с живых лиц, в этом никто из них не сомневался. Спрашивали: «Есть ли еще книги у К. Пересветова?»

Большую радость доставило ему прочесть в одном из юношеских писем такие строки:

«Книги о подвигах героев многому учат, ими восхищаешься, но подумаешь о своей жизни, и прочтенное покажется таким далеким от тебя. Себя с ними не сравнишь, ведь они герои. А вот книга «Мы были юны» так написана, будто про близких тебе товарищей. В ней все доступно… Книга перевернула у меня что-то внутри, я стал смотреть на жизнь другими глазами…»

Такие отзывы служили Пересветову высшей наградой. Он показал письма Николаю Севастьяновичу. Тот внимательно прочел их. Прочтя, неторопливо снял и протер очки и сказал:

— Вы достигаете целей тех же, что и авторы книг о геройствах, но только более домашними, если можно так сказать, средствами. Есть круг читателей, особо на это отзывчивых. Все дело в той нравственной высоте, на которую вы поставили Сережу и его друзей. Геройств они как будто не совершают, но читатель чувствует и верит, что на это они способны, и примеряет к себе: а таков ли я? В результате книга побуждает становиться лучше, чище, укрепляет веру в собственные силы не меньше, чем описание самих геройств. А для некоторых читателей даже больше.

Рецензии, появившиеся полгода спустя в некоторых московских изданиях, в еланской и пензенской газетах (в романе угадывались местные события, литературные портреты земляков), были положительными. Но потому ли, что роман не вызвал противоречивых оценок, по другой ли причине, — настоящего критического разбора произведения в печати не появлялось. Без этого успех казался рядовым, половинчатым. Не на фурор, а на более пристальное внимание критики автор все же надеялся, критика была ему нужна, хотелось выверить на ней свои дальнейшие планы.

Николай Севастьянович на его сетования отвечал:

— Вы что же, не знаете сами, в каком направлении вам работать? Вас похвалили, вы на правильном пути, никто в этом сомнений не высказал. Наше поколение уходит, пишите о нем, пока мы с вами живы… А письма читателей берегите, старайтесь вникнуть, какие места книги до них доходят, глубоко их задевают. У меня вон целый сундук писем, с некоторыми читателями переписываюсь годами, советуются со мной по разным интимным вопросам… Иной раз из их писем сюжеты для рассказов беру.

…В госпитале, когда Константин писал лежа на койке, ему по ночам порою снились буквы. Они бежали одна к одной, нанизываясь в слова и строки, иногда со смыслом, который тут же забывался. Сны отражали повседневную реальность его усердного труда над «писаниной». Раз он ночью пробудился: в памяти стояло четверостишие, сложенное во сне и как будто осмысленное. Удивленный, он повторил его про себя несколько раз. Боясь позабыть, отыскал в темноте карандаш, тетрадку и на ощупь каракулями записал:

Уронил слезу на землю месяц,

На земле взошла слеза росою,

Увидал себя в росинках месяц

И с тех пор не плачет, а смеется.

Нерифмованная белая строфа казалась ему скорее курьезной, чем содержательной. Иначе отнеслась к ней Ирина Павловна, когда он рассказал ей про этот случай.

— Ты это про самого себя сочинил, — сказала она.

— То есть как?

— Ранение оторвало тебя от жизни. Ты очутился ну точно как на Луне. Все свои надежды ты связывал с повестью; будут ли у тебя читатели, ты не знал. И вот они тебе пишут: тебя услышали на земле! Надежды твои сбылись, и слезы сменились радостью.

— Выходит, то вещий сои был?

— А что же? Я верю, такие сны бывают. Наука может когда-нибудь их объяснить.

— Интересно ты говоришь! Ни разу мне такое в голову не приходило. Я считал, что ничего тут нет, кроме бездумного набора образов. Вроде современных электронных машин: пустые стишки складывают без всяких переживаний.

— Ну нет, ты не машина, ты человек. У тебя ныло сердце.