Вторая, большая комната квартиры, площадью в девятнадцать метров, с балконом, еще пустовала. На следующий день, перебираясь с вещами, они застали в ней тоже супружескую пару: пожилого гражданина в очках и его более молодую супругу.

В бытовых устройствах промелькнула неделя, другая, и Аришино ликование несколько померкло. Партнером ее по кухне оказалась не соседка, приходившая с работы в больнице под вечер усталой, а ее муж, пенсионер, занимавшийся домашним хозяйством. Он первым долгом выразил удивление: за стеной квартируют двое? А в жилотделе ему сказали, что у него будет одинокий сосед. Узнав, что Ирина Павловна здесь не прописана, он принялся хлопотать перед соответствующими органами, чтобы ей воспрещено было здесь хозяйничать и ночевать. Из хлопот ничего не вышло, поскольку прописку Ирина Павловна имела московскую. Тогда на семи кухонных метрах возгорелась холодная война, подробно описывать которую тому, кто смотрел телефильм «Волшебная сила искусства» с Аркадием Райкиным в главной роли, нет надобности. Стол-тумбочка Пересветовых от окна был переставлен вплотную к двери, под потолком протянулась веревка с мокрым бельем. Вечерами Ирину Павловну встречали клубы пара из кипящего на плите без надобности чайника, — а открывать форточку на кухне сосед категорически запретил, боясь простуды. Единственное, за что Пересветовы могли быть ему благодарны, это за его отказ оплачивать квартирный телефон. Аппарат был установлен в комнате Пересветова как его личный.

Квартирные баталии могли свести с ума, но у наших немолодых молодоженов хватило юмора и оптимизма сносить их около полутора… не месяцев, а лет, подыскивая подходящий обмен. Энергичной Ирине Павловне сначала удалось обменять свою замоскворецкую комнату на другую, в том же доме на Молодежной, где они теперь жили. Оставался шаг до желанной цели: вымененная комната предложена была соседу в обмен на его, примерно равную по площади комнату. Однако он заломил такую сумму в вознаграждение за приобретаемую Пересветовыми «отдельность», что Ирина Павловна возмутилась.

— Ну его к черту! — сказала она в сердцах. — Найдем квартиру получше этой.

Не ограничиваясь повторными объявлениями в рекламном бюллетене и на витринах Мосгорсправки, отклонив ряд предложений из-за разного рода неудобств, она принялась обходить соседние дома, выспрашивая у лифтерш и мусорщиков, не слышали ли они о желающих «разъехаться с соседями»? Уезжать с Юго-Запада Москвы супругам не хотелось. И наконец счастливый случай подвернулся: свои «две в разных» они обменяли в одном из близлежащих домов на отдельную двухкомнатную, притом не стандартной планировки, с длинным широким коридором, с балконом во двор да еще с великолепным видом из окна на здание МГУ.

Торжество их, особенно Ариши, было неописуемым. Она теперь уже по нескольку раз в день восклицала:

— Неужели мы в отдельной квартире?! Какое счастье, Косточка!

Она прозвала мужа «Косточкой» за худобу, которая, впрочем, ее заботами мало-помалу становилась все менее заметной.

Способность радоваться от души малейшей удаче нравилась в Арише Константину, а тут удача выпала из ряда вон выходящая. Николай Севастьянович, навестив их, долго стоял у окна, любуясь панорамой. В бинокль (Аришин, отцовский) можно было рассмотреть крыши домов даже в Кунцеве.

— Здесь вам должно хорошо работаться, — удовлетворенно заметил он. — Успокаивает не хуже, чем меня мои синички за окном.

И в самом деле, вид из окна действовал успокоительно. Косте вспомнился сон в госпитале, как он с высокого балкона любуется московскими улицами. Жизнь превзошла мечту, подарив ему Ленинские горы.

На старый адрес Константина пришло объемистое письмо из Ленинграда. От его сестры Люды в нем было несколько строк, зато Федор Лохматов вложил в конверт страниц восемь тетрадных, убористо исписанных.

«Спасибо тебе за дарственный экземпляр романа! — писал Федя. — Сергей у тебя как живой, и вообще всех нас узнаю, хоть и под другими фамилиями. Но не в этом главное, а в том, что тебе удалось перенести меня в ту атмосферу, в какой мы жили в начале той войны, глотнуть воздуха, каким дышали. Большое тебе спасибо! Продолжай писать, нынешним школьникам нужно знать, как мы тогда росли, чему учились. Прочтя твою книгу, мы с Людой пустили ее по кругу своим старшеклассникам. Если можешь, пришли еще два-три экземпляра на сей предмет.

Ты, конечно, не перестаешь удивляться, как это шалопай Федька, на уроках в ремесленном училище отливавший кастеты для продажи хулиганам, отважился на педагогическую деятельность. Думаешь, наверное, что под старость я решил остепениться. Между тем, брат, меня немцы остепенили, укоротив ногу. Поневоле надо было подыскивать оседлую профессию.

Ну и еще ряд соображений… В бытность чекистом я побывал однажды в коммуне имени Дзержинского, у Антона Семеновича Макаренко. Большое впечатление произвели на меня заведенные им порядки. Самых отпетых ребят он ставил на твердую советскую стезю. Кроме того, ведь я за свою бродячую жизнь начинился всякими сведениями, захотелось передать их ребятишкам. Столько лет воевал с призраками прошлого, пора пришла позаботиться о будущем. Ты помнишь, наверное, во времена оны я книги глотал в неудобоваримом количестве. Кое-что в голове осталось. Больше всего читал, пожалуй, из истории, на преподавании этой науки я остановился. Как тебе известно, я прошел после войны учительские курсы, и меня назначили в одну из средних школ. Только, знаешь, преподавание скоро перестало меня удовлетворять, потянуло к воспитательной работе. Напросился в замы директора по воспитанию, годика через два утвердили директором школы.

Спросишь, чем преподавание меня не устраивало? Такие предметы, как история, литература, очень даже воспитательные, да вот беда: не ощущаешь нужной отдачи. Слушают тебя, уроки учат, на вопросы отвечают, пишут иной раз неглупые сочинения, да ведь знания даешь им не для самих знаний. Думаешь: вот научил их уму-разуму, теперь они знают, как надо жить. Ан нет: знать, как надо жить, это одно, а жить, как надо, это другое. Тут не только знания, но и одного желания мало, нужно еще умение честно жить, привычка. Приобретается ли она в стенах нынешней школы? Во всяком случае, на уроках — в малой степени. Несколько больше во внеурочное время, из общения с товарищами. Одни, пускай большинство, не хочу излишне чернить действительность, выходят из школы с более или менее твердо усвоенными добрыми правилами, но другая часть о правилах забывает, едва перешагнув за порог выпускного класса. И живут каждый на свой лад в убеждении, что ни Павка Корчагин, ни Чапай, ни Олеко Дундич к ним отношения не имеют, задавали и проходили их потому, что программа требует. Да еще хорошо, если преподаватели были сносные, а то иногда получается по анекдоту: «Кто убил Ленского?» — «Евгений Онегин» и наша учительница