До Цыганской слободы Митька домчал за несколько минут: вскоре по обочине дороги уже замелькали низкие покосившиеся домики, кривые заборы, послышалась изумлённая, испуганная цыганская речь, заглушаемая дикими Митькиными воплями: «Дромэстыр! Дромэстыр, бэнга, палал!»[64]Наконец резкий рывок, треск, пронзительное ржание осаженных на полном ходу лошадей – и телега остановилась перед крепкими, добротными, запертыми на засов воротами. Сенька спрыгнул с вороного, побежал к воротам, но высокая створка с чугунной петлёй уже распахнулась, и навстречу телеге, прямо под оскаленные морды серых, высыпалась целая орда цыганских детей от двух до шестнадцати лет, за которыми бежала цыганка с ещё молодым, красивым лицом, в городском платье и шали внакидку.

– Дэвлалэ, ромалэ, наконец-то! Ай, Сенька, Митя, да откуда же вы? Почему галопом таким, почему мокрые?! Где остальные наши? Где вас носило, мы вас всех ещё по предзимкам ждали? Кто там у вас в телеге?!

– Принимай девок, тётя Ирина! – тяжело дыша, сказал Мардо. – Вот, на мосту в воду бултыхнулись…

– Ай, да будь проклят этот мост, Гришка ещё когда говорил, что он и мухи не выдержит, а тут вон что!.. – зашлась, схватившись за голову, Ирина. – Чяялэ! Помогайте, чего выстроились?! Чявалэ, несите девок в баню, я с утра топила! Или нет, в баню сами идите, а девок – в дом! Я – сейчас, сию минуту… Другие-то где, приедут?! Боже мой, и за что напасть такая…

Ирина одновременно и говорила, и причитала, и ужасалась, и отдавала приказания толпе дочерей и невесток, и помогала тащить с телеги полуживую Дину – к изумлению Мери, всё это у неё успешно получалось. Мардо, бросив поводья серых одному из голоногих мальчишек, подхватил на руки Дину и понёс её в дом.

– А ты что встала? Идти не можешь? – спросил за спиной Мери голос Сеньки. – Не то давай тоже понесу…

Очень велик был соблазн сказать: «Понеси», но Мери, упрямо замотав головой, сама зашагала к высокому крыльцу, по которому Мардо уже поднимал Дину.

Это был очень большой, крепкий, хорошо построенный дом цыганского купца-лошадника. Гришка Смоляков, старший сын Ильи, приехал в Смоленск почти двадцать лет назад, с беременной на последних сроках Иринкой, которую увёз от мужа, и с её тремя детьми. Иринка была хоровой цыганкой, о таборе боялась даже слышать, и Гришка не пытался увезти жену в семью отца. Его не пугала осёдлая жизнь, и, сняв для начала полдома у русских хозяев, он привычно запихнул кнут за пояс и отправился на Конный рынок. Иринка, едва родив, пошла в лучший цыганский хор Смоленска, куда и была принята с распростёртыми объятиями. Через несколько лет Смоляковы купили новый дом с огромной конюшней, Гришка завёл рысаков, за его лошадьми приезжали ремонтёры гвардейских полков, и цыгане с завистью начали называть сына Ильи миллионщиком. Таборная родня каждый год приезжала к ним зимовать. В нижней огромной зале расстилались перины и подушки, вешались цветные занавески, в доме становилось в семь раз шумнее и многолюднее, занимались даже баня и часть конюшни. Результатом всего этого было то, что две дочери Гришки и Иринки ушли замуж в табор, а старший сын привёл в дом жену «из-под телеги».

В доме Мери подхватили сразу два десятка рук.

– Скорее, девочка, скорее раздевайся! – налетели на неё со всех сторон.

Кто-то стаскивал с девушки кофту, кто-то тянул юбку, кто-то дёргал с ноги уцелевший, хлюпающий водой ботинок. От внезапно наступившего тепла у Мери закружилась голова. Она тяжело опустилась на лавку, с интересом наблюдая, как качаются и плывут перед глазами стены, ковёр на полу, иконы в углу под красной лампадкой, обеспокоенные лица молодых цыганок, обступивших её. Хозяйка дома в это время энергично копошилась у огромной русской печи, совок за совком выгребая в огромное жестяное ведро, подставленное внизу, горячую золу и угли. Затем нутро печи было тщательно выметено до самого последнего уголька. Сунув голову в печь и обмахивая свод почерневшим гусиным крылом, Ирина отдавала последние распоряжения:

– Танька, принеси воды! Симка, где солома? Кто на двор за ней побежал?! Симка, где ты там?! Оля, позови Симку с соломой! Катя, половики тащи! Танька, да живее же у меня! Дэвлалэ, да что, кроме меня, умерли все в этом доме?! Живо, живо, девки же простынут!

В мгновение ока нутро печи было выстелено чистой соломой, поверх неё положили половики, и раскрасневшаяся от жара Ирина, вытирая лицо краем платка, скомандовала:

– Девочка, лезь туда быстрей!

– Ой… – растерялась Мери. – Ой, я боюсь…

– Глупая, первый раз, что ли? – Ирина улыбнулась, подошла к ней вплотную. – А чья ты будешь, чяёри? Уж прости, не припомню. Каких ты? Наших, смолякоскирэн?

– Я ракли… – созналась Мери, но Ирина не услышала слов девушки, потому что в это время распахнулась дверь, и Сенькин голос бодро спросил с порога:

– Эй, жива тут Меришка моя?

– А-а-а-а, бессовестный!!! – немедленно поднялся такой ураганный вой, что у Мери заложило уши.

Вспомнив о том, что она в одной мокрой, облепившей грудь рубашке, девушка – откуда силы взялись? – резво подхватилась с лавки и бросилась к печи. Две молодые цыганки ретиво загораживали её; остальные орущей, негодующей толпой накинулись на Сеньку, которого тут же снесло за порог.

– Проваливай! Совсем стыд потерял! Иди в баню, грейся! Ишь, чего вздумал, проклятый, кнута на тебя нет! – гремело ему вслед вперемешку с бранью и хохотом.

А Мери уже геройски лезла в дышащее жаром нутро печи, подталкиваемая Ириной и её невестками.

– Только заслонкой не закрывайте… Ой… Темно будет, ой, я боюсь…

– Это ничего! Это хорошо! Закрывай глаза и спи! Или просто лежи, брильянтовая, из тебя враз вся болесть выйдет! Тебе до косточек, до поджилочек сейчас прогреться надо, вот как!

– А Дина! Где Дина?! Ей нельзя в печь, она после тифа, её нужно…

– Не беспокойся! – заслонка захлопнулась, и Мери оказалась в кромешной горячей тьме.

Сколько времени она провела в печном поду, как после выбиралась оттуда – сама, или кто-то тащил её, – как дошла до постели, девушка, как ни старалась, не могла потом вспомнить. В памяти остались лишь кажущаяся прохладной после печи шероховатая, пахнущая летними травами поверхность перины, угол зелёной, в горошек подушки, деревянная бревенчатая стена у самого лица, холодная женская ладонь на лбу, ласковые пальцы, касающиеся её волос, приглушённый голос: «Поспи, чяёри, поспи, милая, отдохни, умница…» Мери лежала с закрытыми глазами, чувствуя себя, как разваренная в борще картофелина, понимая, что не сумеет пошевелиться, даже если наступит конец света, разморённая, усталая и счастливая оттого, что больше не надо никуда рваться, ни за кем следить, никого спасать, а можно только спать, спать, спать… Вскоре до неё донёсся взрыв радостных ахов и воплей, топот ног, устремившихся на улицу, – это подъехал и вкатился в распахнутые ворота табор. Затем раздались горестные причитания, сразу же заглушённые отчаянным плачем хозяйки дома: Ирине рассказали о смерти её единственного брата в Москве. Потом цыгане повалили в дом, весь сразу наполнившийся женскими озабоченными голосами, стуком посуды, детским рёвом и криками, но этого Мери уже не слышала: она спала мёртвым, чугунным сном. И не проснулась даже тогда, когда рядом с ней положили полубесчувственную Дину.