– Всех перевели?

– Чегой?.. Всех?.. Ну да, кто не угорел, тех увезли…

– Не, Ильинична, постой, – вмешалась Левая, позабыв о своих болячках. – Я ж тебе говорила, у тебя с головы вылетело. Один мальчик сбежал.

– Да что ты говоришь! – фыркнула Правая. – В газете писали! Всех, значит, спасенных детей перевели в другие интернаты!

– В газете, может, и писали, а я своими глазами смотрела.

– Один сбежал?

– Может, и не один… Я одного видела. Когда горело, наши все дети из дома повыбегали смотреть. И с ними один такой стоял… я еще удивилась: вроде, незнакомый. Шея замотана то ли шарфом, то ли тряпкой – странный мальчик. Стоял, смотрел на пожар… А потом подъехали машины, вышли милиционеры… я глядь: а этого, в шарфе, уже и нету. Тогда и поняла, что он как раз из интерната сбежал. Под шумок, пока горело… О-ой.

– Теперь точно бандитом стал, – убежденно проворчала Правая.

Когда мы отошли от них, Марина сказала:

– Помыться хочется после этих старушек.

– И коньяку, – добавил я.

– Думаешь, это Чертков был – в шарфе?

– Конечно. Ошейник сделан так, что просто не снимешь. Вот он и прикрывал шею.

– С ним был второй?

– Должен был… Одному сложно устроить пожар: кто-то должен был отвлечь охрану. Да и Мазур говорил о двоих.

– Но этот второй, наверное, потерялся в кутерьме. Юрий ждал его тут, во дворе, сколько мог. Потом пришлось уйти…

– Ага.

– Как думаешь, – спросила Марина, – до чего надо довести ребенка, чтобы он рискнул жизнью и поджег весь дом, лишь бы сбежать?

Не было смысла отвечать: и так все ясно. Подготовка ферзей опирается на эмоциональную депривацию, а еще – полную, абсолютную ответственность за свои действия. Как запретить ребенку испытывать эмоции? И как приучить к мысли, что он – один в ответе за все? Ни папы, ни старшего брата, ни бога, ни доброго волшебника. Решаешь – ты, отвечаешь – ты, нужна помощь – помоги себе сам.

Собственно, не очень сложно создать такие условия: достаточно сжать мир, сделать его настолько крошечным, что никто не поместится туда, кроме одного единственного ребенка. Диаметра электрического ошейника вполне достаточно…

– Давай зайдем в супермаркет, – предложил я.

– Лучше в пиццерию, – сказала Марина.

– Не за едой. Хочу купить блок питания или батарейки – подзарядить и испытать одно устройство.

Жесты отчаянья

– И что теперь? – спрашивает Мариша.

Мы сидим в номере отеля на центральной площади Тернополя. За окнами – Тернопольский Став: здоровенное озеро, занявшее треть города. Оно черно, как погашенный экран: солнце уже зашло. Тихо: ни шагов, ни звуков машин, ни голосов с улицы. Странно найти в центре города лоскут такой мертвой, космической тишины. В тиши особенно сильно чувствуется усталость.

Войдя, мы шлепнулись на кровати. Я снял обувь, Марина и этого не сделала, только скинула на пол пальто. Какой-то бесконечный день. Прошлым вечером – всего сутки назад – мы входили в квартиру Черткова…

– Так что теперь?

– Чаю закажу, – говорю я. – И пожрать бы чего-то.

– Угу… – отвечает Марина, но никто из нас не двигается с места. Смотрим в потолок. В комнате темно. На потолке – отблески фонаря, что за отелем, на парковке.

Проходит время, и она спрашивает:

– А что потом?

– Из интерната сбежали двое детей… Один – Чертков. Нужно найти второго… Вероятно, он знает что-то. Может, был соучастником Черткова… Может, он и убил.

– Скажи мне… – шепчет Марина, в темноте шепот прекрасно слышен. – А зачем это делать?

– Ну, убийца Черткова… он же еще на свободе.

– И что?.. – голос Мариши становится очень мягким. – Чертков убил твоего друга, но получил свое. Мазур, Березин, Петровская и остальные из списка – они тоже получили свое. Где-то бродит последний ребенок из эксперимента – но разве он еще не получил свое?.. Разве того, что пережил в детстве, недостаточно?.. В этом деле всякий, кто был в чем-то виноват, уже наказан сполна. Зачем нам искать дальше?

– Черткова повесят на нас…

– Да ладно, – говорит она с равнодушием усталости. – Все улики – косвенные. Есть мотив – ну и что? У всех друзей и родичей Дима был мотив. Есть свидетели, но не в день убийства. Есть следы ДНК, но нельзя доказать, что они оставлены при убийстве. Оружия нет… Да, поторчим в СИЗО – это неприятно. Потом выйдем за недостаточностью улик. Разве не так?..

– Может быть… – говорю я. – Смотря, кто убийца и насколько он хотел нас подставить. Если он – пси-тэ, то мог создать свидетелей. Четверть часа суггестии – и вот, человек уже помнит, что видел нас в вечер убийства, а не днем позже…

– И что?.. – ворчит Марина. – Отобьемся. Мы же тоже не пешки…

– Ладно, – говорю, – утром подумаем.

– Угу…

– Как себя чувствуешь?

– Как взбитое яйцо.

– Хочешь, закажу еды?

– Угу… Спасибо, милый… – она лениво поворачивается набок. – Может, поможешь раздеться?..

Я смотрю на нее с укоризной.

– Ну, я так устала… нет сил подняться. Пожа-аалуйста!..

– Ладно, пойду на компромисс.

Я стаскиваю с нее сапоги. У Марины широкие ступни и пухлые икры. Никогда она не была красоткой… Но всегда была такой, что хочется потрогать или шлепнуть, или укусить.

Я сижу у ее ног. Она говорит:

– Когда все это кончится… давай не будем снова расставаться, а?

– И на что это будет похоже?.. Будешь перебирать во мне шестеренки, высматривать трещинки? Ссоримся – лупишь по болевым точкам; миримся – гладишь по контурам наслаждения? Хочешь страсти – жмешь на кнопку «включить страсть», хочешь нежности – крутишь регулятор «нежность»?..

– Ну и что?.. Я так и живу. Только без тебя, а хочу – с тобой.

– Это не по-человечески, не находишь?

– Зато мы понимаем друг друга.

– Ты меня – да. Я тебя – нет.

Она капризно надувает губы.

– Не выдумывай! Нашел непонятную – здравствуйте!

– Ты семь лет не хотела меня видеть. Решила расстаться со мной – исполнила. Я нашел тебя, когда было нужно… и вдруг ты просишься обратно. Почему? Что изменилось? Ты все еще ферзь, а я – слон, а любовь – все еще для равных.

– Поменялось, – говорит Мариша.

Тут раздается стук в дверь.

Это большой номер, просторный. Мне приходится сделать шагов шесть, чтобы добраться до двери.

– Что, чай принесли? – мурлычет Марина.