Вечером, когда закат разложил над морем свой красочный пасьянс, мы с Таськой гуляли по пляжу вдоль кромки прибоя. Мне стало полегче, учитывая лошадиную дозу успокоительного, и Кудрявцева потащила меня на прогулку, мол, чего сидеть в четырех стенах и киснуть. Я вспоминала, как точно так же теребила и тормошила подругу в период ее депрессий после очередных расставаний. И странно же было чувствовать на ее обычном месте себя.

Еще страннее было думать о том, что все пройдет. А оно пройдет непременно, у Таськи же проходило. Как-то же она выбиралась из наполненной болью ямы. А тоже ведь, наверное, казалось, что это уже навечно, это — навсегда: боль потери и все, с нею связанное, вплоть до отчаянного нежелания жить.

Прыгать со скалы в море я не стану, конечно же. Не маленькая уже.

Но как же больно, кто бы знал! Слепая ревность Января давила тяжестью, к земле гнула, — на пустом же месте ревность, если бы не на пустом, было бы, наверное, легче. И за Поункеваля было обидно. Что к нему за глаза вот так относятся только из-за его расовой принадлежности. А я же от него ничего плохого никогда не видела, наоборот!

Когда я озвучила свои мысли Таське, та подлила урана в реактор:

— Все-таки ты к вашему доблестному лантаргу неровно дышишь, Эля.

— И ты туда же, — горько сказала я, останавливаясь.

Волны лизали мои следы, накатывались на ступни и уходили обратно в море, кипя цветной пеной. Сквозь заревой огонь проступали звезды, и с каждой минутой звезд становилось все больше. Вскоре их огонь сомкнется в сплошной пылающий ковер размером во все небо.

— Забыть не можешь. И тебе за него обидно.

— Но это же не…

— Со стороны выглядит не как «не», — сказала Таська. — Попробуй перевернуть ситуацию. Представь себе, что Январь носит у себя на шее подарок девушки, а когда ты случайно его видишь, объясняет, что это подарок. Не от сестры, не от матери. А?

Я честно попыталась представить. Получилось… ну-у…

— Вот. Поэтому если хочешь вернуть Января, ничего ему про Поункеваля не говори, и подарок его спрячь, Татьяны нет, больше никто его вытаскивать на поверхность не будет.

— А если не хочу возвращать?

— Тогда говори почаще и побольше, еще и с восторгом, — дала совет Таська. — Так он очень быстро от тебя отстанет. Ты же хочешь, чтобы отстал? Хотя он вроде бы не пристает особо. Где он тут есть? Не вижу что-то.

— Я хочу, чтобы он от моих мыслей отстал, — призналась я. — Совсем.

— То есть, все-таки любишь и хочешь вернуть, — подытожила Таська.

Я молчала. Мне не хватало решимости сказать хотя бы «не знаю». Сказать хотя бы себе. Может быть, потому, что я — знала! И мне не нравилось то, что я о себе знала.

Я не стану бегать за ним, вот уж это точно. Объяснять ему что-либо — тоже не стану. Не будет он допрашивать меня и от меня что-то требовать. Либо он со мной на равных, либо без меня. Но как же это все будет непросто!

Его улыбка, и то, как он сидит, как ходит. Старые, превратившиеся в тоненькие ниточки шрамы. Черный дракон на груди, круглые «альфы» на предплечьях. И вот это его «Эля!», с хрипотцей, и легкий поцелуй в шею, огонь его ладоней…

И снова слезы, и жесточайшее усилие воли на то, чтобы их затолкать обратно под веки, и чтобы Кудрявцева ничего не заметила.

Она не заметила.

Вот счастье-то, правда?

На обратном пути мы увидели Криса и Татти. Они сидели рядом на гранитном валуне, эти валуны встречались то тут, то там, по всему песчаному пляжу. В информе по отелю говорилось, что их сюда принес когда-то ледник в незапамятные времена, но, скорее всего, притащили рабочие, обустраивающие пляж. Какая, впрочем, разница. Камни хорошо прогревались за день на солнце, и на них приятно было сидеть по вечерам, когда уходил дневной зной.

Солнце уже почти совсем утонуло в море. Начались сумерки, сиреневые, синие, алые, раскрашенные полыхающим небом в темные цвета радуги. Разглядеть сидящих на камне так ясно, как днем, не получалось. Темные силуэты… Один — коленками назад, как полагается правильному врамельву.

Вот кому сейчас куда хуже, чем мне.

Ведь это даже не Таська со своим гентбарцем. Кисмирув лишены либидо, когда Кудрявцева найдет себе мужчину, а она найдет, рано или поздно, Митирув не станет лопаться от ревности. С точки зрения кисмирува в семье на троих нет ничего страшного, можно и нужно жить дружно. А вот у женщин-врамельвов такого спасения нет. Любишь человека — люби, но жить с ним семьей не сможешь никогда. Методик обратного метаморфоза, равно как и метаморфоза для мужчин, не существует в природе. Родить от донора тоже не вариант, умрешь после родов с гарантией. Можно, конечно, обратиться в репродуктивный центр, можно взять на воспитание приемных ребятишек, но всю жизнь прожить с любимым рядом — рядом, не вместе! — изощренная пытка, которую мало кому удается перенести без потерь.

И Крис и Татти все понимали, не маленькие. Поэтому просто сидели рядом. Не разговаривая, не пытаясь прикоснуться друг другу. Просто сидели.

Таська дернула меня за одежду, прошипела в ухо:

— Пойдем! Не будем мешать.

И мы тихонько ушли. Крис и Татти, по-моему, не заметили, что мы вообще здесь были.

Мы вернулись в отель. И я взялась разгребать работу.

Переводила потихоньку справочник. Переписывалась с профессором Сатувом, который получил видеокопию карты по моему ментальному скану. Все наши теории полетели в черную дыру, пришлось изобретать новые, и наставник не мог дождаться, когда же я вернусь. Невыносимо общаться с задержкой почти на сутки!

Татьяну так и не нашли.

На Нивикии она не появлялась.

Возможно, те Врата вели в какое-то другое место. Или, разрушаясь, скрутили и искорежили преступницу, несмотря на поводырь в ее голове.

Кстати, поводыри нас заинтересовали очень сильно. Пусть на тех, которыми пользовалась Татьяна, была маркировка Бешеного Солнца, то есть, эти изделия имели военное назначение. Но, кажется, в гражданском варианте они тоже выпускались. Очень уж хорошо отверстия в левом виске у всех найденных нами до сих пор нивикийских черепов ложились в версию повсеместно принятого использования этих самых поводырей. Если система сообщений между мирами включала в себя только Врата — ни одного звездолете не обнаружено до сих пор! — то естественно, что каждый нивикиец стремился получить возможность ходить через них, когда вздумается. Ну, или не когда вздумается, а после, скажем, внесения некоей платы…

Как у нас — хочешь летать в космосе на личной яхте, учись на пилота, не хочешь или не можешь — плати тем, кто может… Только у нас пилотское имеет далеко не каждый, а у нивикийцев поводыри в башке были практически у всех, включая детей.

Может, останки тех, кто счастливо жил без имплантов в голове, нам еще не попадались?