Аркадий стоял с ключами, собираясь что-то еще сказать, и Людмила, уже привыкшая к нему, поняла — ему надо помочь.

— Что? Что Аркадий? Что мне надо знать? Снять туфли — надеть тапочки…

— Нет. Я сказал маме… В общем, я сказал ей, что ты меня любишь…

— Ясно: я должна соответствовать.

— …сильно. Иначе она не понимает, почему мы должны вместе справлять Новый год.

— Еще и сильно! Это сложно, но я попробую.

Тулупова вдруг вспомнила, глядя на почтовый ящик, как с жадностью вынимала из точно такого же долгожданные письма, когда девочкой в Червонопартизанске переписывалась со всей страной. Тогда была школьная мода, писать ученику такого-то класса и дальше указывать номер в учительском журнале по списку: “здравствуй, незнакомый друг…”. Звонко звучало каждое слово в строке. “Незнакомый” — значит, таинственный, а потом почти сразу любимый. Она вспомнила, как долго думала, ставить ли восклицательный знак после слова “друг” или это слишком чувственно и мальчик из далекой Москвы, Ленинграда или Киева быстро распознает ее пылкую натуру.

— Ты переписывался в школе с девочками из других городов? — спросила Тулупова.

— Кажется. Нас, кажется, заставляли. В седьмом или восьмом классе.

— Письма и газеты сюда приносят?

— Нет, — ответил Аркадий, не понимая, почему сейчас она его об этом спрашивает. — Наш почтовый ящик внизу, просто мама хочет, чтобы все оставалось, как было.

— Раппопорт, нагнись, я тебя поцелую.

Аркадий нагнулся, Тулупова его поцеловала в щеку, сказав:

— Это была репетиция. Надо же привыкать. С наступающим Новым годом!

— И я тебя очень прошу — никакого сайта, мы познакомились в кино. Случайно. Ей так понятней, но она деликатная — об этом не спросит.

Аркадий открыл дверь и крикнул в глубь темного коридора:

— Ма! Мы пришли.

— Да, иду, — звонко ответил неожиданно молодой женский голос, и откуда-то сбоку вышла аккуратная, прибранная, с подведенными тушью глазами женщина.

— Это моя мама, Анна Шоломовна, — представил невысокую бойкую старушку сын.

— Можно Шломовна, так проще. Можно Соломоновна, это все равно. Евреи не носятся со своими именами, как с писаной торбой. Беня — Борис. Хава — Ева.

Сара — Соня, — на одном дыхании выпалила она. — Что с того? Лишь бы вам было удобно. Нас и так узнают. А там, на небесах, нас встретят не по именам…

— Мила, — представилась Тулупова и почувствовала себя маленькой девочкой, которая только сейчас научилась бойко произносить свое имя.

— Мила, значит, Мила, — сказала мать Аркадия. — Хорошее имя.

Она вдруг подумала, что у нее никогда в жизни не было такого ритуала — знакомство с родителями. Свекровь ворвалась в их дом в Червонопартизанске — теперь она даже не могла четко вспомнить, как это было. Стобур просто сказал: “вот” и рукой указал матери на нее. Она постояла минуту, как отлитый в каком-то неведомом крепком, молодом материале предмет, и они ушли, оставив родителей договариваться о свадьбе и деньгах.

Аркадий провел Людмилу по трехкомнатной квартире, в которой не было ни одной новой вещи, кроме монитора и компьютера на массивном столе с зеленым сукном. Даже холодильник был старый, с округлыми формами. Помпезная люстра под потолком, диван с мягкой спинкой, полочкой наверху и откидывающимися валиками, красивые широкие стулья, круглый стол под цветной скатертью с бахромой, часы с маятником, высокий буфет в большой комнате — все было пятидесятых-шестидесятых годов и слегка облезло и потерлось.

Свое впечатление Тулупова донесла просто, заодно попробовав для произношения имя и отчество:

— У вас очень необычно, Анна Шломовна.

Произносилось легко.

К чаю все было готово. Варенье, обжаренные хлебцы, сливочное масло, коробка с конфетами, где не хватало двух штук, и тонкие чашки с блюдцами, их мелкий рисунок инстинктивно хотелось рассмотреть, но почему-то сделать это Тулуповой было неудобно, она сдержалась.

— Вы посмотрите, Мила, какой рисунок у этих чашек! Это настоящие китайские чашки, их подарили Моисею, когда его выбрали в Академию. Где они их достали — я не знаю, наверное, это был грабеж, потому что так их никто не отдал бы.

— Они их купили в антикварном магазине, на Октябрьской, — холодно вставил Аркадий.

— В комиссионном, — поправила мать.

— В комиссионном, — согласился Аркадий.

И Тулупова почувствовала, как им хорошо вдвоем вот так незлобно спорить вечерами о пустяках, хотя было ясно, они обо всем уже переговорили. Ей тут же захотелось как-то в этом поучаствовать, и она спросила:

— А где это?

— Там его уже нет, — ответил Аркадий.

— А что там? — задала вопрос мама.

— Обувной.

— Сегодня обувных столько, будто все стали сороконожки… — сказала Анна Шломовна.

Возникла пауза, и потом мать спросила:

— Мила, вы не еврейка?

— Нет.

— Совсем “нет” или немножко есть? — с некоторой надеждой переспросила она.

— Совсем нет.

— А похожи. Я скажу вам крамольную мысль — все хорошие русские люди похожи на евреев.

— Русские думают наоборот: все хорошие евреи похожи на русских, — переиначил крамольную мысль Раппопорт.

— Не знаю. Моя фамилия Тулупова. В детстве я думала, что я потомок князей Тулуповых, которых Иван Грозный убил. Из Украины я, из шахтерской семьи. Отец шахтер.

— Стахановец, — мама иногда отказывалась думать и превращалась в частотный словарь, показывающий наиболее частые сочетания слов.

— Почему обязательно стахановец? — сказал Аркадий, который не любил эту ее бессмысленную манеру.

— А кто? — спросила мать. — Ударник коммунистического труда?

— Да. Он был ударником коммунистического труда, — сказала Тулупова.

— Вот видишь, — сказала Анна Шломовна сыну, как будто не глядя стреляла и попала в цель.

— О чем мы говорим? — сказал Аркадий. — Я не понимаю.

— Мы знакомимся, — сказала старушка. — А как мы должны знакомиться?

— Никак, — сказал Аркадий.

— Мила, что у нас будет на столе на Новый год — что вы любите, вы придете с детьми?

— Мои дети уже взрослые, их не возьмешь с собой, мы вместе уже Новый год не встречаем.

— Но вы их пригласите, а то они обидятся.

— Обязательно, — сказала Тулупова.

Ей было странно, что разговор складывается так легко. Анна Раппопорт вспомнила старый анекдот, когда из деревни в Москву приезжала родственница, а потом своим деревенским рассказывает: “…они там в Москве живут очень ужасно, даже сыр с плесенью едят”, и заговорили о еде. О том, кто что любит. Анна Шломовна интересовалась, что предпочитают Людмилины дети, вспоминала, как растила малоежку Аркадия, что любил и не любил привередливый, державшийся всю свою жизнь одного нехитрого меню муж Моисей. Она сказала, что готовила его блюда с закрытыми глазами все тридцать пять лет их совместной жизни и все новое он начисто отвергал.