В продолжение, однако же, обеда он не переставал пересылаться чрез переводчика, что если я не могу иметь перстня, то он предложит мне неоправленный камень, и я расстался с ним, никак не будучи в состоянии истолковать, что можно отказаться от приобретения драгоценного подарка. На другой день показывал он переводчику моему необыкновенной величины синий яхонт, с которым он намерен сделать на меня наступление, но я избавился, угрожая прерванием дружбы. Точно таким образом верховный визирь[139] Мирза-Шефи одному из английских послов подарил перстень, и англичанин не устыдил его отказом.

Конечно, обстоятельно рассмотревши достоинство камня, приятно мне по крайней мере думать, что персияне поступок мой не приняли в виде корыстолюбия, чего об английском после они не говорили, ибо бесстыдно[140] развязывали, что он весьма богатую сумму вывез с собою подарков. Верховный визирь Мирза-Шефи[141] на другой день также прислал мне в подарок жемчуги, но я равномерно и от них отказался. Сей вельможа не вынуждал на принятие их моего согласия, напротив воспользовался именем моим, чтобы достать от других дорогих лошадей, известных красотою в Персии, будто мне в подарок. А вместо их прислал мне не тех[142] лошадей, а их удержал у себя. Он, кажется, отмщевал за похищение у него шахом подарков, от Государя императора ему присланных, которые у него взял он, даже не выждавши выезда моего из Султанин.

Такими способами собираются в Персии сокровища государственные. За них в замену обыкновенно ничего не предлагается, кроме всемилостивейшего подтверждения о скромности, чтоб о том ни слова произносимо не было никогда. Шах, отечески (снисходя) нередко испытует в сей добродетели. Вельможи в свою очередь низкого состояния людей приучают к презрению богатств, и так до самого простого народа, которому, если и остается кусок железа, и тот безрадостная судьба изковывает в цепи рабства и редко в острый меч на отмщение угнетения.

30 августа праздновали мы в городе Зенгане день именин государя. Здесь все казалось нам в новом виде, – два месяца жаркого и неприятного времени проведя в палатках. Здесь отвели нам весьма хороший дом. Отсутствие управляющего[143] Шах-Зады и с ним всех властей дало свободу жителям, и в первый раз видели мы множество женщин, которые смели не закрываться. Я вступил в управление полицией и запретил сгонять их с крышек, что здесь обыкновенно делается весьма простым и легким образом, т. е. камень в голову или в лицо.

Я думаю, что я был первый столько явный защитник прекрасного пола в земле мусульманской. Удел женщин есть сердце чувствительное, и я видел сожаление их, что не могут доказать своей благодарности. Сему препятствовали, сколько приметить можно было[144], и, как кажется, от некоторой благоразумной осторожности, дабы незнание языка не заставило изобрести другое средство к объяснению. (Но что может удержать стремление сердца и добродетели, каковою, без сомнения, должна быть почтена благодарность, и я бы мог сказать один пример… Но я говорю о Зенгане.)

Музыка наша привлекала тьму слушателей, которые находили ее весьма приятною. Слух их никогда не поражали звуки стройные, и нежная музыка в Персии такова, что наша волынка (и реле) могли бы занимать важное между инструментами место. Предпочтение[145]дается трубе и бубнам. Мне не случилось слушать ни одного даже голоса хотя несколько сносного: щегольство в пении и высокое искусство состоит в ужасном во все горло крике, самыми дикими оборотами голоса. Такова музыка самого шаха, которой все удивляются, и меня спрашивали, есть ли у нас такое искусство и столько чувствами обладающая музыка[146], для персиян крик ослов ничего не имеет противного; жаль, что непонятен язык ослов, можно бы наведаться и о мелодии.

3 сентября. Растах. Англичане, бывшие в Султанин, приехали, дабы предупредить нас, в Тавриз; они представили письмо мне от Садр-Азама, исполненное отчаяния после разлуки со мною, в котором уверяет, что он чувствует приближение свое ко гробу с тех пор, как лишился надежды увидеться со мною. Я должен был отвечать такими же нелепостями и чувствовал, что мы не так легко сие делать умеем. Между европейцами иногда и нередко непонятное относится к выспреннему (sublime), и несколько у места точек, как будто вмещающих сокровенный смысл, выводят из затруднения. Но с персиянами того делать невозможно, они сих тонкостей не понимают и требуют, чтобы все непременно дописано было.

Итак, должно было отвечать в восточном вкусе, что «со дня разлуки солнце печально освещает природу, увяли розы и припахивают полынью, (что) померк свет в глазах моих и (что) как я обратился спиною к тем местам, которые украшает он присутствием своим, то глаза мои, единым зрением оных насыщаясь, желают переселиться в затылок».

Я не оспаривал в нем чувства приближения к гробу, ибо казалось мне несколько неловким хвалить цветущую молодость в человеке около 90 лет. Не правда ли, что по обыкновению нашему можно было некоторую часть письма заменить точками, и в том немного было бы потери, персияне долго еще лишены будут сих выгод.

9. Город Тавриз… Лишь только приехал я в дом каймакама, отведенный мне, первое, что услышал, был наглый поступок одного, служащего в войске Аббас-Мирзы, французского офицера г. Мерше, называющегося полковником Наполеоновой гвардии и кавалером Почетного легиона. Он музыкантам свиты моей не только не позволил занять назначенную им на одном дворе с ним квартиру, но выгнал их вон и осмелился дать одному два удара саблею.

Я послал сказать Аббас-Мирзе, что я прошу удовлетворения, а что я не могу снести подобной наглости. Он тотчас прислал чиновника уверить меня, что он наказан будет, но когда я потребовал, чтобы со стороны моей был тому свидетель, то приметил, что намерены были меня обмануть. Я послал тотчас своего адъютанта[147] и шесть человек гренадер взять француза под караул; а как его не застали дома, то велел его дождаться (и тем из музыкантов, которых он дерзнул обидеть, наказать его плетьми)[148].

Г. Мерше пришел в квартиру, и, когда спросили его, как он смел сделать такой поступок, он хотел продолжать дерзости, но[149] его сбили с ног ловким ударом в щеку и, разложив, высекли плетьми. А саблю взяв, отослал я к наследнику и объяснил притом, что мне приятно надеяться, что подобный подлец в службе его терпим не будет. Ответ дан мне был, что он выгнан будет из города, саблю, однако же, не приняли, ибо, предупрежден будучи, Аббас-Мирза спасся в своем гареме, чтобы не допустить моего посланного.