Теперь понятно, почему Багров отписал дело именно ему. Гарантия, что никогда, нигде Золотов не похвастается случившимся в Великозельске…

Так… Для начала надо встретиться с Максом. Где он у нас? О, прекрасно! Бутырка! Почему прекрасно?! Потому что, не останься Слава в провинции, сидел бы сейчас там же…

На проходной, сдавая документы и мобильник, он почувствовал почти животное наслаждение. Он не боялся быть разоблаченным. И главное, он спокойно может выйти отсюда. Поэтому, когда охранник сличил фото в новой ксиве с оригиналом, Вячеслав Андреевич мило улыбнулся. Охранник улыбнулся в ответ, забрал удостоверение и вручил взамен «карточку-заместитель».

Сцена встречи Золотова с Оваловым в кабинете для допросов напоминала встречу Штирлица с женой в кафе «Элефант». Разница только в том, что Штирлиц молчал по обстоятельствам, а Овалов – потому что лишился дара речи.

Золотов успел поблагодарить и отпустить конвоира, а прежде болтливый Макс так и не проронил ни слова. В полной тишине сидели с минуту. Наконец Овалов осторожно поинтересовался, зачем-то оглянувшись на дверь?

– Славка-а-а? Ты?

– Вообще-то, Антон Романович, – ответил следователь, смахнув с рукава форменного кителя прицепившуюся нитку и поспешил успокоить, пока приятель не потерял сознание: – Да я это, я.

– Ты… блин… Ты чего? Тут? – волновался Макс явно сильнее, чем во время провозглашения приговора сынку Слепня.

Было бы круто вместо ответа показать удостоверение, но оно осталось на вахте. Пришлось предъявлять предварительно сделанную ксерокопию.

Макс уставился в бумажку, потом посмотрел на свет, словно на купюру, проверяя, есть ли водяные знаки.

– Настоящее тоже есть, – заверил бывший компаньон, – на проходной сдал. Как-нибудь покажу.

– Я чего-то не догоняю, – начал приходить в себя Овалыч, – что за разводка? Ты что задумал?

Понятно. Происходящее он воспринимал как очередной фокус. Оставалось понять в чем секрет. Давало знать бурное совместное прошлое.

Такого поворота Вячеслав Андреевич не ожидал, это представляло собой некоторую трудность в общении. Рассказывать про великозельский вояж? Кому угодно, только не Максу. Пришлось врать. Врать по возможности «честно», то есть с нужной интонацией, глядя в глаза:

– Все эти годы, Макс… Я работал под прикрытием.

– Кк-какие годы?

– С университета. Специальная программа по борьбе с коррупцией.

Да, такой ахинее он поверит точно. Так устроен человек.

Овалов, однако, верить не спешил. Плох тот адвокат, который верит каждому слову. Тем более слову человека в форме. А если к тому же вспомнить, сколько материальных благ намыл дружок за годы, как он говорит, работы под прикрытием! И ведь никуда не сдал, все себе оставил! Или не оставил? Нет… Где-нибудь на гнилом Западе подобное возможно, но только не у нас.

– Славка… Не гони.

– Я ненавижу коррупцию. От устриц уже тошнит… А как ты думаешь – почему тебя поймали?

– Хочешь сказать, что «прикрытие» только из-за меня?

– Нет. Ты один из…

Овалов считал себя специалистом по подстиланию соломки, а получается, что все эти годы его преспокойно пасли соответствующие службы. Макс пребывал в полной растерянности, не понимая какую линию поведения выбрать: смертельно обидеться на предательство товарища и сдать с потрохами или же у того же самого товарища поискать возможной помощи? По всему выходило, что гордость нынче штука дорогая и неуместная. Тем более что между преступником-одиночкой и группой лиц дистанция большого размера, если переводить ее в годы отбывания.

Золотов думал примерно о том же. Идти по делу о мошенничестве в его планы абсолютно не входило. Тем более теперь, когда чудом удалось выкрутиться.

– Макс, ты хочешь попасть под амнистию? – безо всяких намеков спросил он.

И здесь Овалов растерялся еще больше, потому как, будучи адвокатом, отлично представлял себе положение дел в смежной структуре. И расценки.

– У меня столько денег нет.

– Для тебя это будет бесплатно, – широко улыбнулся мошеннику другой мошенник. – Но только в последний раз.

* * *

Чем меньше времени оставалось до премьеры, тем более нервным и невыносимым становился режиссер. Он гонял актеров по сцене, заставляя по множеству раз повторять то, что улучшать уже было просто некуда. Спал в кабинете директора на диване, питался в театральном буфете и почти не выходил на улицу. В труппе это воспринимали однозначно – одержимость, или, как писали в советских газетах – трудовой подвиг.

Версия Антона Плетнева, то есть Юры Иванова, серьезно отличалась от общеупотребимой, хотя основные моменты и совпадали. Если говорить в двух словах – история Раскольникова была осовременена, примерно как в знаменитом английском сериале «Шерлок», где гениальный сыщик живет и трудится в наше время.

«Юрий Иванович» в первом ряду зрительного зала чувствовал себя как капитан корабля на мостике. Громко хлопнул в ладони и отдал команду:

– Так, все по местам! Еще раз! Это пока не прогон, но тем не менее. Выкладываемся, как на премьере…

И именно в это время, ни раньше ни позже, у него зазвонил телефон. Режиссер раздраженно взглянул на высветившийся номер и понял, что вынужден отвечать. Формально он Плетнев. Следственный комитет. Откуда и звонили. Он выслушал собеседника с таким выражением лица, словно на том конце сидела старуха-процентщица, пообещал, что приедет, но позже. Когда освободится. И вернулся к пьесе.

– Ребята, – проникновенно, но без пафоса обратился он к стоящим на сцене актерам, – не знаю, что у нас с вами получится, но вы же мастера. Профессионалы. Вы все умеете, и учить мне вас нечему. Поэтому давайте зажжем зал! И разбудим, наконец, зрителя! Твари вы дрожащие или право имеете в хорошем смысле этого слова?

Артисты переглянулись между собой и в едином трудовом порыве подтвердили, что не твари. Зажгут и разбудят, а надо будет – спалят к чертовой матери этот храм искусства своей энергией. А Генка стукнул себя в грудь, словно Кинг-Конг, и прорычал: «Я – Порфирий!»

Репетиция прошла на высоком профессиональном уровне, и после обеда режиссер со спокойно совестью покинул театр, предварительно побрившись и причесавшись. Поехал по вызову на прежнее место службы. В московский офис.

Полковник Прокофьев встретил его доброжелательно, хоть и с некоторой опаской. Не знаешь ведь, чего можно ожидать от человека после травмы головы и амнезии. Если он в режиссуру подался, то может, чего доброго, и Отелло в себе ощутить, душить полезет. На всякий случай Прокофьев выставил вперед стул, а наградной электрошокер с гравировкой «За высокие показатели» переложил в верхний ящик стола.

Плетнев этого маневра, естественно, не заметил. Он, словно кубик Рубика, крутил в руках собственное удостоверение, утерянное в беспамятстве, и размышлял над рассказом полковника о собственном преемнике. Зачем тот все это делал?