– Вот сам у него и спроси при случае, – предложил Прокофьев, не имея внятного ответа, – а пока на лист, пиши рапорт на увольнение. Лучше задним числом. В мае. Два Плетнева в одной системе – многовато. Надеюсь, алфавит на забыл. И чтобы никому ни слова! Твоим в Калининграде мы все объясним. На днях полетишь туда, подпишешь обходной. Погоди, я сейчас…

Полковник вышел из кабинета, оставив Плетнева трудиться над рапортом. Через минуту в дверь постучались.

– Не заперто, – равнодушно ответил Антон, не отрываясь от бумаги.

– А Олег Сергеевич? Вышел? – раздался полный оптимизма голос за спиной.

Плетнев обернулся, чтобы ответить…

Оба-на!

В дверях стоял тот самый жулик, который, прикрывшись плетневским именем, наворотил дел в далеком городе Великозельске. Вернее, как теперь выяснилось, принял меры по наведению порядка. Плетневу показалось, что он даже собственный мундир узнал. Отметил про себя, что форма сидит на мужике так себе, великовата. Мельчают кадры.

Золотов тоже узнал сидящего за столом. Первым его желанием было закрыть дверь и побыстрее ретироваться. Но вспомнил, что он теперь «легализован». Однако приготовился к возможной атаке.

– Ну заходи, Антон Романович…

Золотов прошел и присел на один из свободных стульев.

– Я Вячеслав… Слава. Прости, что украл вещи. Вариантов других не было.

– Суд простит… Фамилию не очень опозорил?

– Да вроде – нет.

– Вообще-то, за такие вещи надо в морду, – напомнил о моральной ответственности Плетнев, – но… может, оно и лучше. Ты только объясни мне – зачем?

Золотов объяснять не стал. Все предыдущие попытки воспринимались одинаково – покручивание пальцем у виска. Либо обвинение в корысти.

– Посидим, выпьем – расскажу. А сейчас бесполезно.

– Посидеть можно. И выпить. Обязательно.

Вернулся хозяин кабинета, на ходу вытирая руки платком. Плетнев тут же встал.

– Вызывали?

– Вызывал, – Прокофьев занял свое кресло, – познакомились уже?

– Да, – в унисон ответили оба.

Полковник повернулся к Золотову:

– Те материалы… На Марусова. Ты кому-нибудь показывал?

– Не успел… Вы ж меня…

– Хорошо, – перебил Олег Сергеевич и перевел взгляд на Плетнева: – Написал? Давай сюда. Оба свободны.

На пороге окликнул:

– Плетнев!

Обернулись и тот и другой. Прокофьев тоже осознал двусмысленность положения. Если что-то и хотел сказать, то передумал, только пригрозил пальцем:

– Помалкивайте.

* * *

Любая театральная премьера имеет две стороны, как небезызвестная перевязь у мушкетера Портоса. Одна из них парадная и обращена к зрителю. Сопровождается, как правило, яркими афишами, воздушными шарами, поисками лишнего билетика, шампанским в буфете и прочей мишурой. Другая – сугубо производственная, на посторонний глаз не рассчитана. Потому как производит впечатление пожара на свадьбе, причем на «золотой», где контингент специфический, отличающийся медлительностью движений и соображения. Ответственные лица убеждены, что все задействованные в постановке путаются под ногами, ползают как осенние мухи и специально задают идиотские вопросы.

Режиссер Юрий Иванович Иванов чувствовал себя на празднике жизни, называемом премьерой, двояко. С одной стороны, на свежей афише было указано, что режиссером-постановщиком «Преступления и наказания» следует считать Валерия Никитина. Пропитой Никитин с грязными патлами и жутким выхлопом маячил в фойе за спинами директора театра и главного спонсора, которые по-хозяйски приветствовали особо важных зрителей.

– Очень рад, очень рад! – тряс спонсор Соловьев руку приглашенному известному московскому рекламщику. – Спасибо, что пришли.

– Какие люди! – вторил ему Васнецов, еле остановившись, чтобы не облобызать руку знаменитому театральному критику. – Спасибо, что почтили присутствием! Спасибо, спасибо!

Никитин же мечтал, чтобы все поскорее закончилось и узким кругом перешли ко второй части торжества – закрытому банкету.

С другой стороны, взволнованные артисты требовали от режиссера последних отеческих наставлений. И Никитин тут в расчет вообще не принимался. В конце концов Плетнев-Иванов не выдержал накала страстей и после третьего звонка вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Встал под афишей, извещающей о премьере.

Мимо прошествовала пара зрителей – мужчины пенсионного возраста. Один плечом бесцеремонно оттер Плетнева, загораживающего дорогу.

– Никитин – режиссер хороший, но с таким составом… – скептически заметил он, кивая на афишу.

– Думаешь – фуфло?

– Нельзя из дерьма сделать тирамису.

Свежего воздуха Плетневу расхотелось. Он проводил мрачным взглядом зрителей и вернулся за кулисы. Надо вести спектакль, плюнув на комментарии. Цыплят по осени щипают…

Вести почти не пришлось, актеры выкладывались по полной. На сцене Лужин в малиновом пиджаке и с утюгом в руках так натурально пытал визжащую Дуню, что кто-то в зале крикнул: «Полиция!»

Зал, к слову, был полон. Только в первом ряду сиротливо темнело пустое место, словно дырка от удаленного зуба во рту. Билет на это место Плетнев послал Лере, но она не пришла.

…За минуту до финала он в очередной раз выглянул из-за кулисы в зал. Леры не было. На сцене объяснялись Раскольников и Соня. Родион в робе современного зэка склонился над Соней, облаченной в леопардовое платье. Та же обнимала его колени. Несмотря на некую абсурдность видеоряда, монолог Раскольников читал с необычайным чувством и не отходя от первоисточника:

– Где это я читал, как один приговоренный к смерти за час до казни говорит, что если бы пришлось ему жить на скале, на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно поставить, а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак и вечная буря, и оставаться так, стоя на аршине пространства всю жизнь, тысячу лет, вечность – то лучше жить так, чем сейчас умирать. Только бы жить, жить и жить! Дождись меня. Обязательно дождись. Сонечка… Семь лет, всего семь лет… Это так мало, когда понимаешь, ради чего…

Особо чувствительные зрительницы утирали слезы и громко хлюпали носами. Когда же Раскольников с Соней в обнимку скрылись в темноте, несколько секунд стояла такая подозрительная тишина, что Плетнев не без основания вспомнил про театральный продуктовый набор – тухлые яйца и перезрелые помидоры. Но через пару секунд раздались аплодисменты, сначала редкие, затем переходящие в овацию. Не щадя ладоней, приветствовал авангардную постановку знаменитый театральный критик. Кричал со своего места «бис» зритель, упомянувший тирамису. Народ по очереди принялся вставать с мест, приветствуя участников действа.

Занавес открылся, актеры вышли на поклон. К ним потянулись благодарные зрители с цветами.