Милорад сочиняет интересный факт: хазары из-за избытка терпимости не властвовали в своей империи. Именно, хазары были наиболее поражены в своих правах среди жителей империи. До такой степени, что были хазары, которые представляли себя чужеземцами, греками или арабами, чтобы получить в жизни больше шансов на успех.

Соотношение между коренными хазарами, и эмигрантами – греками и евреями – в Хазарии, согласно «Хазарскому словарю», было, примерно, восемьдесят на двадцать процентов, и треть из этих двадцати процентов составляли евреи. Ну? Но ведь хазары тоже евреи, и после стольких поколений они породнились и смешались с евреями, которые пришли извне, и это дает 86.666 процентов евреев в Хазарии. А на остальных – мусульман, христиан, идолопоклонников, верующих в религии Дальнего Востока, с гор Вьетнама, единственных, кто умеет толковать сны и восстанавливать то, что забыто во сне, – приходится всего тринадцать процентов.

При расчетах я пользовался простым вычислителем в ручных моих часах («Касио», к которым уже трижды менял ремешок в течение лет, и работал с вычислителем без очков до определенной поры). Все эти расчеты не меняют главную мысль Павича в том, что соотношения сил не исчисляются количеством населения, а по представительству областей. Существует весьма сложная и недостаточно ясная система вычисления, по которой в большинстве областей евреи не превалировали, и даже там, где они были в большинстве, область считалась заселенной греками или арабами, так, что, в правящем дворце всегда находилось больше представителей некоренных хазар, и бюджеты, и всяческие разрешения давались не хазарам. Этакая была слепая сдача позиций.

Мирослав Павич – югослав и не встречал так уж много евреев. В любом случае он придумал достаточно характерную структуру еврейской империи со всеми нашими болезнями и недостатками. Я уверен, что это не было его намерением, но отдаю дань уважения этой сатире. Так же как другие не евреи, к примеру компания «Монти Файтон», тоже сочинили «Брайян – верховная звезда» – сатиру на лишенную всяких границ еврейскую терпимость.

Все это достойно внимания. Но – неверно. Это можно видеть здесь, в Шаркиле, евреи – большинство, и они распространяют власть на всю Хазарию, нормальную, а вовсе не сатирическую. Я сожалею об этом споре, в котором сталкиваются друг с другом воображаемые факты, но думаю, что мои воображаемые факты более верны, и, может быть, сам Павич заражен тем же изъяном, не дающим всему миру ни в коем случае смириться с правдой, а вовсе не с фантазией.

Гигантская еврейская империя существовала в сердце Европы двести или даже четыреста лет.

Существовала.

И мы сейчас в одном из больших городов этой империи, и настало субботнее утро.

Последняя суббота перед праздником Пейсах. Европейская весна, европейское цветение. Для нас это ландшафт наших путешествий заграницей. Ландшафт, вызывающий удивление и восхищение. Для них это ландшафт места их рождения. Свет над деревьями, домами, пекарнями. Шесть утра. В отдельной комнате, в обширном доме хазара Реувена Каплана, дремлет Тита, и продолжают ей сниться ивритские буквы, чаще всего возвращается реющая в пространстве буква «шин». Она спит под мягким одеялом из перьев, укрывшись с головой, что, в общем-то, жаль, ибо спит она нагишом. Мы можем сидеть сбоку и ждать, пока она проснется, сбросит с себя одеяло и, кто знает, может, потянется. Стоит подождать.

В других комнатах спят другие. Госпожа Каплан, женщина сорока пяти лет, которой предстоит вместе с дочерьми готовить массу посуды к празднику и которая не задумывается над сложными вопросами бытия, поверит в гороскопы. Около нее спит Реувен Каплан.

Половина седьмого. Петух уже несколько раз прокричал, пока в мозгу Каплана не означилось, что по времени пора вставать в субботнее утро. Он открыл глаза и первым делом подумал о Тите. Как поет Авиу Медина – «Ты весь мой мир с зарей». Ничего не вышло из этих размышлений. Никогда господин Каплан не добьется Титы. Это одна из недостижимостей жизни. Каплан поторопился отогнать эти мысли, встал и подготовился идти в синагогу. Положение его обязывает, привычка и воспитание обязывают. Сегодня у него есть еще желание прочесть древнюю молитву перед ковчегом Торы после того, что он увидел вчера вечером – праведность, которая поселилась в теле чужеземки, глупой красавицы. Память этого взволновавшего его события пробудила в нем сильную любовь к Богу, к вере, которая основана праотцами. Обернувшись в талес, он вышел в тихое утро на улицы, где не было шумных телег и молочников, только свет субботы. И среди таких же мужчин, обернутых в талесы, поднялся к своему месту в синагоге, высоко-высоко в небе.

Когда глава семьи Реувен Каплан вернулся домой в половине одиннадцатого, все уж встали, оделись, пробовали миндаль, пироги, ожидая хозяина к завтраку. Как и ожидали, он сказал «Я поел в синагоге. Была там бармицва и был также жених».

Сели завтракать, и один из братьев, то ли Гедалияу, то ли Тувияу, вспомнив о том, что его просили ребята, сказал: «Дядя, мы слышали, что Конан-варвар находится в Шаркиле?»

«Да, – сказал Реувен Каплан, – я видел его на неделе в моем магазине. Я продал ему тридцать стрел с наконечниками из испанской стали и тростниковые стволы, твердые и гибкие, с земли Катай».

«Ты не сказал мне об этом», – вскочила с места госпожа Каплан, имея в виду удачную сделку, а не беспокоящий факт, что человек как Конан-варвар, вошёл в магазин оружия и обратился в отдел боеприпасов.

«Не успел», – извинился Каплан.

Встали после завтрака, и пошли к дому, где расположился Конан, проходя мимо стоянки верблюдов в мусульманском квартале.

«Ты не живешь в квартале викингов?» – удивились парни.

«Нет. Не терплю викингов, – сказал Конан, – с тех пор, как один из главарей их банд убил моего отца, сжег село, отрезал голову моей матери в момент, когда я держался за ее руку. Затем они привязали меня к колесу, вращать его, подобно лошади, и это с девяти до девятнадцати лет. Это немного объясняет, почему я не ищу близости с шведами».

Тита рассмеялась, вспомнив нечто из своего прошлого, и вся комната наполнилась радостью ее смеха. Конан выглядел, как на своих портретах, только волос его был немыт и полон узелками. Глаза его слезились, ибо у него была аллергия на верблюжью шерсть. Когда смотрят на человека вблизи, он и выглядит, как человек, а не рисунок Франка Празетты.

«Чего вы пришли ко мне с вашей историей? – спросил Конан. – Ведь известно, что у вас предостаточно бойцов вашей веры, совершающих не менее великие дела, чем я. Может, и более великие».

Он был прав. Но реклама сделала его человеком, знающим все ответы. Быть может, его чуждость, его одиночество сделали его более приемлемым к созданию такого образа. Может, он скромничал. Человек мужественный и ловкий как тигр, который достойно прославился своими вечными победами.

Он подумал прежде, чем ответил, но вывод его был таким же, как у всех:

«Вам придется вернуть детей. Это выглядит невозможным, но это возможно. Это реально. Вероятно, вам придется вступить в бой с дьяволом Самбатионом. Полагаю, что он не так легко откажется от своей добычи. Это дело их бесовской чести и бесовских заповедей. Я думаю, что он уже воюет с вами без того, чтобы вы даже знали об этом».