Утром, когда все встали, Песах обнаружил при свете дня то, что следовало обнаружить, и попросил Титу напомнить ему.

«Извини, – сказала Тита, – забыла напрочь». Поцеловала его, и он, естественно, поблагодарил ее, а, может, и Бога, за ее пламенную любовь к нему.

Это было раннее ясное утро в среду восьмого Нисана, ровно неделя до кануна праздника Песах. Они расстались с жителями села, проглотив по ложке каши с сухариками и соленой брынзой, запив горячим молоком.

С полными желудками вскочили с места, когда в кухню вбежал рыжий Шауль и закричал: «Корабль приближается к причалу».

Они этого ждали и потому торопились. Крепкий на вид старик ожидал их снаружи, держа их коней, сытых и отдохнувших.

Они спустились, держа коней за поводья, к реке. Огромное речное судно приближалось к берегу, ведомое семью шведами. Всё село сошло с корабля, а всадники поднялись на палубу.

«Куда?» – спросили моряки.

«До Шаркила».

«Викинги, – дрожала Тита, глядя расширенными от страха глазами на Песаха, – давай сбежим».

«Нечего тебе бояться, Тита, – сказал ей Песах, – ты в средине иудейской империи, и эти викинги, эти варяги – наши гости, работают по разрешению и платят налоги, и они благодарны нам и полны уважения к нам. То, что делали викинги там, за границей, на их торговой станции, было неожиданным и наглым. Здесь же викинг не выступит против еврея. Тем более, моряки и их капитан. Это простые люди, которые хотят заработать от перевозки людей и товаров, используют опыт и таланты к корабельному делу, унаследованные от их отцов. Он работают здесь с разрешения областного начальства, и никогда никого не обижали. Идем, Тита, не гляди на них, обращай на них внимание не более, чем на поручни корабля. У нас есть сабли. Им запрещено их иметь».

Тита погладила ножны сабли, извлекла ее из ножен, и оглядела изогнутое ее лезвие. Оно не сверкало на солнце, как должно было бы сверкать, если бы его снимали сейчас для фильма. Они ведь стояли в тени деревьев и складов. Оно не сверкало, но было невероятно острым.

«Хватит, перестань играть с этим», – сказал Мувияу, нервничая при виде того, как тонкая девичья рука вращает тяжелую саблю. Тита бросила на него взгляд зеленых глаз, и он опустил глаза, стыдясь своей лысины. Но она вернула саблю в ножны одним движением, так, что на миг у Песаха застыла кровь в жилах. Движение ее было быстрым, как в цирке. Его неловкое движение или ее промах, и бедро его было бы рассечено.

«Так почему я не еврейка? – спросила Тита, – сделайте меня еврейкой».

«Этому надо долго учиться, Тита. Сначала надо научиться читать и писать. И надо искренне верить в Отца нашего на небе».

«Так учи меня, – сказала Тита, – учи меня читать и писать, научи меня понимать Отца вашего на небе. После этого я буду знать, во что я верю».

«Во что ты сейчас веришь, Тита?» – спросил он.

«Сейчас? Только в тебя и в себя», – рассмеялась высокая красавица Лолита, умеющая с особой мягкостью опираться на мужское плечо. И Кесаху хотелось поцеловать этот утренний воздух, стелющийся над рекой, чтобы утишить этим поцелуем то, что может взорвать его грудь.

Они поднялись на корабль и сели рядом на два сиденья, погружаясь в тишину скольжения по водам. До Шаркила только и оставалось сидеть на солнце, над водами, следить за берегом, есть, кормить лебедей и гусей, качающихся на невысоких коричневых волнах, и наблюдать за прозрачной полосой вод вдоль берега.

Селения по оба берега реки становились все гуще и шире, умножались веревки, на которых развевалось белье. И к вечеру они уже плыли вдоль берегов, на которых полоскался длинный ряд талесов, развешанных для просушки.

Сюда дьявол Самбатион пробраться не мог. Часть дороги он пытался плыть под днищем корабля, но это было бесполезно. Боль в костях и мышцах была невыносимой. Тут, в самом сердце Израиля, он был абсолютно беспомощен. И он вернулся на свои места, на скучную западную границу.

Они плыли всю среду и весь четверг, в пятницу викинги забеспокоились – приближался канун субботы, но в пятом часу после полудня они пришвартовались в порту Шаркил. Последний корабль в тот день перед тем, как порт был закрыт.

В течение этих трех дней учил Сефсах Титу тому, что можно вкратце узнать об иудаизме. О стране Сиона, об Иерусалиме, о праотцах наших, о судьях наших, о Самсоне, о рабстве нашем в Египте, о Моисее, о маце. О праздниках Суккот, Шавуот и Пуриме, о синагогах, о царях наших, о Вирсавии, о пророках, о Рут, о том, что то, что тебе ненавистно, не делай товарищу. Об Иове, о душевной депрессии и о зле. О разрушении и рассеянии народа по миру. О кошерной пище, запрете есть мясное и молочное вместе. О субботе, о языке иврит, о днях Йом Акипурим и Рош Ашана, о месяцах года, о месячных – времени запрета половых сношений. Об алфавите и пером стихе Устной Торы. Об освящении, зажигании свечей в канун субботы. О правилах погребения. О запрете есть раков и креветок, моллюсков и улиток. О Хевроне, Шило и Бейт-Эле. О Иосифе Флавии и Маккавеях. О Талмуде, созданном в Вавилоне. Об Иисусе и окружавших его учениках-евреях, создавших другую религию, настолько похожую и настолько отличную. О наших особых страстях. О религиях и язычестве, которое ей знакомо и которое незнакомо. О десяти заповедях. Об историях великой любви в священном Писании. О том, как хазарский Каган пригласил еврея, мусульманина и христианина, и в результате их дискуссии понял – и принял иудаизм. О Бар-Кохбе, его льве, его храбрости и милосердии. О молитвенных принадлежностях, мезузах и талесах. О рабби Акиве и рабби Шимоне Бар-Йохае. Об Ироде Великом. О притчах, пытающихся понять хазарскую душу. О Мессии.

Тита всё слушала и слушала, и когда они с закатом солнца сошли на берег, спросила, можно ли встретить субботу в каком-нибудь еврейском доме, а не только в столовой гостиницы.

Тувяуу и Гдадлияу искали каких-либо родственников в Шаркиле. И, конечно же, нашли. Все умылись, и Тита в том числе. Причесались и приоделись.

Когда зажгли свечи, она воспламенилась вместе с ними, и два язычка пламени светились в ее глазах, когда они сидели за столом, и когда хозяин дома Реувен Каплан произнес – «И были сотворены небо и земля, и все их воинства», – она заплакала и засмеялась. Попробовала халу и упала в обморок. Упала на ковры, покрывающие пол комнаты. Рассыпались ее волосы, побелело лицо, остекленели зрачки, в которых еще полыхало пламя свечей. Крошки мака на губах.

Песхах подскочил к ней, пытаясь отряхнуть крошки от ее глаз, но Реувен Каплан сказал: «Отойди от нее, это опасно».

Тита лежала без движения, и все ждали. Суп становился холодным. Все ждали. Постепенно все смутное в ее глазах, стало проясняться, в белом пространстве начало все колебаться, затем вещи обрели розовато-желтоватый оттенок. Внезапно она очнулась и стала бормотать «Хала, хала». И голос ее был странным, словно бы приходящим издалека, голосом существа, в котором разрушились все чувства, источились все формы любви и страдания. Голос безумия, голос великой болезни, великого проклятия, высшего знания, коснувшегося самой сути непознанного.