Сначала я сделал несколько пустых замечаний относительно разницы между выступлениями в клубах и дирижированием в концертных залах, и Хоус ответил мне банальным согласием, что да, это разные вещи.

Потом я рассказал ему, что видел, как он играл с Хэтом много лет назад в Нью-Йорке, и тогда Хоус повернулся ко мне с неподдельным удовольствием на лице.

— Правда? В том маленьком клубе на площади Святого Марка? Действительно было весело. Наверное, я думал сейчас об этом, потому что сыграл несколько песен из тех, что мы исполняли тогда.

— Именно потому я и подошел, — сказал я. — Я тогда получил одно из сильнейших впечатлений от музыки в жизни.

— Не только вы, я тоже. — Хоус улыбнулся сам себе. — Иногда я просто не мог поверить в то, что он вытворял.

— Это было шоу, — сказал я.

— Да. — Он задумчиво отвел взгляд. — Великий человек был. Не от мира сего.

— Я в некотором роде свидетель этого, — сказал я. — Я брал у него то интервью, что было опубликовано в «Даунбите».

— О! — Хоус впервые за всю беседу посмотрел на меня с искренним интересом. — Да, это действительно рассказывал он.

— Большую часть по крайней мере.

— Вы кое-что приврали?

Теперь он смотрел с еще большим интересом.

— Мне нужно было сделать интервью читабельным.

— О да, конечно. Нельзя же было вставлять все его «динь-динь» и «дин-дон».

Это были элементы собственного кода Хэта. Хоус улыбнулся этому воспоминанию.

— Когда он хотел сыграть блюз в соль мажоре, он просто наклонялся ко мне и говорил: «Сольз, по-жал-ста».

— Вы хорошо были с ним знакомы? — спросил я в полной уверенности, что ответ будет отрицательным: я не думал, что кто-то мог близко знать Хэта.

— Достаточно хорошо, — ответил Хоус. — Пару раз, примерно в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом, он приглашал меня к себе в гости, в дом его родителей, я имею в виду. Мы сдружились во время музыкального турне, и дважды, когда были на юге, он спрашивал, не хочу я ли поесть хорошей домашней еды.

— Вы были в его родном городе?

Он кивнул.

— Его родители принимали меня. Они были интересными людьми. Его отец, Рэд, был, наверное, самым светлым из чернокожих, которых я видел. Он даже мог сойти за белого, но не думаю, что такая мысль когда-либо приходила ему в голову.

— Семейный ансамбль тогда еще существовал?

— Нет, по правде говоря, я не думаю, что к концу сороковых у них было достаточно работы. В самом конце они приглашали саксофониста и барабаншика из школьного ансамбля.

— Отец его был дьяконом или что-то в этом роде?

Хоус поднял брови.

— Нет, Рэд был баптистским священником. Он управлял церковью. По-моему, это он и организовал ее.

— Хэт рассказывал мне, что его отец играл на пианино в церкви, но...

— Если бы он когда-нибудь оставил служение Господу, из него вышел бы знаменитый пианист.

— Должно быть, в окрестностях была еще одна баптистская церковь, — сказал я, пытаясь найти объяснение наличию двух баптистских священников.

Но почему тогда Хэт не упомянул, что его собственный отец, как и отец Ди Спаркса, был служителем церкви?

— Ты шутишь? Да там едва хватало денег на то, чтобы хоть в одной церкви проводились служения.

Хоус посмотрел на часы, кивнул мне и придвинулся ближе к крайнему из музыкантов за стойкой.

— Можно мне задать вам еще один вопрос?

— Ну, предположим, — сказал он несколько нетерпеливо.

— Хэт не поразил вас своей суеверностью?

Хоус ухмыльнулся.

— Да, он был очень суеверен. Он говорил, что никогда не работает на Хэллоуин — он даже не выходил из своей комнаты в этот праздник. Именно потому он и оставил биг-бэнд, если вы не знали. Они начинали гастрольный тур на Хэллоуин, и Хэт отказался ехать. Он просто уволился. — Хоус наклонился ко мне. — Я скажу вам еще одну забавную вещь. У меня всегда было чувство, что Хэт до смерти боялся своего отца — я думал, что он приглашает меня в Хэчвилл с собой, чтобы я был вроде буфера между ним и отцом. Никогда этого не понимал. Рэд был высоким, сильным мужчиной в годах, и я почти уверен, что в молодости он позволял себе развлекаться с дамами, священник он там был или нет, но я никак не мог понять, почему Хэт боится его. В любом случае, стоило ему зайти в комнату, и Хэт сразу замолкал. Забавно, правда?

Должно быть, я выглядел совершенно сбитым с толку.

— Хэчвилл?

— Они там жили. Хэчвилл, Миссисипи, — недалеко от Билокси.

— Но он говорил мне...

— Хэт редко отвечал на вопросы прямо, — сказал Хоус. — И не позволял фактам выстраиваться в складную историю. Можно задать себе вопрос почему? Ответ будет прост — потому что это был Хэт.

После следующего сета я пошел назад в свою гостиницу, размышляя по дороге об истории, рассказанной мне Хэтом. Было ли там вообще хоть что-то правдой?

Тремя неделями позже я освободился после собрания правления в центре Чикаго раньше, чем предполагал, и вместо того, чтобы отправиться в бар вместе с другими блуждающими корпоративными призраками вроде меня, выдумал историю об обеде в кругу родни. Я вовсе не хотел признаваться своим коллегам, приверженным, как и все люди бизнеса, агрессивным развлечениям типа выпивки и охоты на женщин, что собираюсь отправиться в библиотеку. Недолгая дорога в Миссисипи, хорошая комната. Что ж, пора выяснить раз и навсегда, что было правдой в истории Хэта.

Я еще не все забыл из того, чему научился в Колумбийском университете, — я помнил, как разыскивать нужную информацию.

В главной библиотеке служащий снабдил меня диапроектором и слайдами с полным содержанием ежедневных газет Билокси и Хэчвилла тех времен, когда Хэт был одиннадцатилетним мальчиком. Я нашел три газеты, две выходили в Билокси и одна в Хэчвилле, но мне нужно было просмотреть только номера, датируемые концом октября — серединой ноября. Я искал упоминания об Эдди Граймсе, Элеоноре Мандей, Мэри Рэндольф, Эбби Монтгомери, семье Хэта, Задворках и о ком-нибудь по фамилии Спаркс.

Газета «Блейд» из Хэчвилла содержала много ссылок на все эти места и имена, но газеты из Билокси содержали не меньше — в Билокси не могли скрыть наслаждения под маской ужаса, вызванного в душах людей невообразимыми событиями в маленьком, по общему мнению, приличном городке в десяти милях к востоку. Билокси был выше, чище, лучше, Билокси был возмущен и повергнут в трепет. В Хэчвилле пресса неизменно сохраняла оптимизм и чувство собственного достоинства: когда в городе появилось зло, правосудие, официальное и неофициальное, справилось с ним. Хэчвилл был шокирован, но горд (по крайней мере делал вид), а Билокси любовался сам собой. В «Блейд» все новости освещались очень подробно, а газеты Билокси предлагали выводы и предположения, недопустимые для версий, выдвигаемых в Хэчвилле.