Теперь мы подходим к одной из моих личных страшилок, напоминающих о моем прежнем боссе Гарольде Макнейре, который просто обожал громкие слова. Однажды он заявил: Для меня самое страшное — бесчестье! В другой раз он употребил слово лихоимство. Лихоимство, по его мнению, тоже было одним из проклятий рода человеческого. По мнению мистера Гарольда Макнейра, у них со спасителем были собственные отношения, и в результате был твердо уверен в том, что его ждет: после достойного и безболезненного ухода из жизни на своей большой кровати в квартире на третьем этаже ему предстоит экскурсия в рай. В этом, как я уже говорил, он был совершенно уверен. Может, конечно, время от времени ему в голову и закрадывалась мысль, что мерзкий, жадный, злобный хорек, подобный ему, протискиваясь в райские врата, встретится с определенными трудностями? Независимо от того, сколько воскресений подряд он будет напяливать свой лучший костюм и тащиться в церковь на Аберкромби-роуд, чтобы нудить там гимны и кивать в такт словам проповеди? Да, вполне возможно, что у Гарольда Макнейра было много причин для сомнений, в чем он и сам себе порой признавался. Когда же дошло до дела, когда пришлось отдавать концы по-настоящему, отдавал он их отнюдь не спокойно. Напротив, уходил из жизни, обливаясь предсмертным потом, с проклятиями, пытаясь прикрыть голову от раз за разом обрушивающегося молотка, во что бы то ни стало стараясь избежать смерти, поскольку ему вовсе не улыбалось превратиться в безжизненный кусок бекона. И если бы его попросили высказать свое мнение по поводу призраков, этот индюк надутый, владелец большого магазина, небось медленно бы кивнул, пожевал нижнюю губу, основательно подумал и заметил, что...

Ладно, на самом деле я никогда и не слышал мнения моего бывшего босса насчет призраков, несмотря на множество наших с ним более чем продолжительных и скучных бесед. Гарольд Макнейр рассказывал мне о множестве вещей, о проклятиях рода человеческого, которыми являются бесчестность и казнокрадство, о еще больших проклятиях рода человеческого, включая сексуальные отношения между лицами, не достигшими возраста девятнадцати или двадцати лет, о евреях, неграх и католиках, о несварении желудка, о клиентах, которые отнимают у продавца пятнадцать минут, а потом уходят, так ничего и не купив, о покупателях, вернее, покупательницах, которые так и норовят вернуть вам нижнее белье, причем уже изрядно поношенное, о тесной обуви, гнилой картошке, собаках всех пород без исключения, о громкой музыке, о людях вообще, от Калифорнии аж до самого Нью-Йорка, о слишком мелком шрифте, о бородавках и расширении вен, о кистах и прыщах, о длинных волосах, яйцеголовых умниках, профессоришках, либералах и парочках, которые держатся за руки на людях. У него было столько соображений по этим и множеству других вызывающих его неодобрение вопросам, что он так ни разу и не дошел до описания собственной концепции загробной жизни, даже брызгая слюной, визжа и выкатывая глаза, когда молоток выискивал самое уязвимое место на его малюсенькой деревянной башке. И тем не менее я знаю, что сказал бы мистер Макнейр.

Хотя призраки скорее всего и не могут не существовать, их по крайней мере хоть не очень много.

Снова ошибка! При таком взгляде на вещи совершенно не учитываются различия между Призраками Зримыми, вроде бедняжки Этель Кэрроуэй, которая выбросила младенца из окна четвертого этажа отеля «Элефант», и Незримыми, а не принимать в расчет таковой разницы — это все равно что делать вид, будто не существует разницы между Живыми Людьми Зримыми, вроде мистера Гарольда Макнейра, и Живыми Людьми Незримыми вроде меня, несмотря на все, чем я был в свое время, не говоря уже практически обо всех прочих. Большинство людей для остальных, очевидно, ничуть не хуже, чем заголовки на первой газетной полосе.

Я всей душой жажду рассказать вам, что вижу, я просто горю желанием описать весь видимый мир таким, каким он видится мне отсюда, от большого куста азалии на лужайке перед домом моего заклятого врага на Тюльпановой аллее, место, где я появляюсь каждый день именно в это время. Это сразу решило бы вопрос о количестве. Но перед тем как рассказать о том, что я вижу, мне, видимо, следует представиться.

Фрэнсис Т. Вордвелл, так меня величают, Фрэнк Вордвелл по жизни и старина Фрэнк, каким я сам себя воспринимаю, особенно когда задумываюсь о третьем совершенно ложном представлении людей о призраках. Поэтому, наверное, лучше сразу разобраться с ним и лишь потом продолжать. Это третье представление, будто Призраки, становятся призраками, потому что они несчастны. Слишком уж многие верят, что любой блуждающий дух является жертвой какой-либо старинной душещипательной истории, вот почему людям кажется, будто Этель снова и снова мелькает за тем окном.

Спросите себя сами, разве бывает что-нибудь так просто, даже в том, что вы называете жизнью? Разве все преступники сидят в тюрьме? Разве все невиновные на свободе? И если цена несчастья — несчастье, то какова же цена счастья? И чем вы платите за него, друзья: звонкой монетой, потом или бессонными ночами?

* * *

Хотя на протяжении всей моей молодости меня поддерживало обладание совершенно замечательной тайной, принадлежавшей исключительно мне одному, знавал я и деньги, и пот, и то, что поэты называют Белыми Ночами. Родившийся в небогатой семье, Фрэнсис Вордвелл, для приятелей просто Фрэнк, сын родителей, пребывающих на самом-самом обтрепанном краю нижней прослойки среднего класса. Мы были городской беднотой (то есть попросту бедняками из нижней прослойки среднего класса), а не сельскими бедняками, и в душе я глубоко уверен, что сельские пейзажи, которых я был лишен в детстве, обогатили бы мою ребяческую душу внутренним содержанием, которого мне так не хватало. (Прошу отметить, это первое обращение к теме голода, и мы к ней еще вернемся в надлежащее время.) Разве Природа не лучший друг и наставник для любознательного ребенка? Разве не она предлагает неиссякаемый источник чего-то вроде духовного питания развивающемуся мальчишке? Специалисты утверждают, что так оно и есть, во всяком случае, я где-то это слышал, и еще я припоминаю нечто похожее из прочитанных мной в то время книг, которые всегда опережали то, что следовало читать по программе. (Я читал книги на уровне колледжа, еще когда пешком под стол ходил.) Все старые поэты считали Природу лучшим из учителей. Как бы там ни было, отделенный от мудрого друга Природы стенами городских домов, я вынужден был питать свой детский ум куда более мрачными реалиями жизни, такими, как кирпич, колючая проволока и разноцветные масляные разводы на асфальте. И то, что я столь многого добился, является доказательством недюжинных сил моей души. Особенно учитывая, что я был лишен возможности бродить среди дубрав и коровьих лепешек, наперстянок, вереска, тигровых лилий, вербейника и ястребинки на сельских просторах; жаворонки и дрозды не составляли мне компанию, и там, откуда я родом, и слыхом не слыхивали про соловьев. Я, конечно, бродил, когда выпадал счастливый случай, но выражалось это обычно лишь в том, что мне приходилось сломя голову улепетывать от длинноносого, красноглазого, вечно глупо ухмыляющегося Плохиша Тевтобурга по загаженным городским улицам мимо пивных и гостиничек, а полосатые багряно-золотые закаты мне заменяли неоновые рекламы. Городской воздух, будь вам понятно, свежим тоже назвать трудно. Все недомашние животные относились к семейству грызунов. А после седьмого класса, в те времена, когда я страдал под игом сварливой ведьмы по имени «миссус» Даркензанд, ненавидевшей меня за то, что я знал больше нее, приходилось еще и терпеть несправедливость послешкольных приработков. Ежедневно мне приходилось сносить издевательства ведьмы миссус Драныйзад, издевательства, вызванные исключительно моей неспособностью скрыть удовольствие, доставляемое мне ее ошибками, поток садистских беспричинных издевательств, обрушивающихся на голову одного из лучших учеников, когда-либо посещавших эту убогую школу, а затем плестись по мерзким улочкам к месту своей работы, в скобяную лавку Докведера, где я брал щетку и мел, мел, мел.