– Чудной ты, Славка. Всему радуешься, будто вчера на свет появился. Пойдем лучше чай пить. Пора и за дело браться. Вон солнце сегодня какое!

Дом только снаружи выглядел нежилым. В заблуждение вводили подслеповатые окна – в каждом из них белели, как бельмо в глазу, фанерки. Но едва Славка ступил через порог, пахнуло густым жилым духом. В большой комнате тянулись возле стен сколоченные из жердей полати, в другой, поменьше, стоял длинный стол. За ним сидели мужики и прихлебывали из кружек горячий чай. Только парок вился. Не успел Славка оглядеться как следует, как от печки на него надвинулась женщина. С ходу приобняла полной рукой, притянула к себе так, что он уткнулся в передник, и певуче проговорила:

– Ни дать ни взять – воробушек. Ишь, лопатки-то остренькие, будто крылышки растут. Одни ребрышки, как у барашка…

Ни то и ни другое сравнение Славке не понравилось, он трепыхнулся, пытаясь выбраться из ее рук. Но ни тут-то было.

– Никакой я не барашек и не воробушек, я – человек! – громче, чем хотел, заявил Славка.

За столом засмеялись. Он почувствовал, как жарко запылали щеки, и рванулся изо всех сил. Мягкие руки не поддались и еще крепче прижали его.

– Худоба ты худоба, но у меня для тебя кашка сладенькая припасена, пойдем за печку, – как ни в чем не бывало пропела она, будто не слышала его возражений.

Какую кашу! Он что, есть сюда приехал! – в последний раз сделал попытку освободиться Славка и обессилел. Она его как подушкой обволокла. И увела-таки за печь, усадила за отдельный столик и не отошла, пока не накормила. Славка ел и носом шмыгал от обиды. Все мужики отдельно сидят, а он на женской половине. Папа Митя тоже хорош, вместе со всеми помалкивает! Где не надо, взрослые такие понятливые, а где – такие бестолковые и недогадливые.

Настроение ему хлебосольная хозяйка чересчур поубавила. Славка подозрительно следил за ее передвижениями и прикидывал, как половчее улизнуть от ее объятий. С этими женщинами одна морока! И невольно залюбовался, как она лихо управляется у печи, легко и невесомо носит свое полное тело по дому и успевает еще подшучивать над мужиками. Глаза у нее задорно блестели, совсем как у молодой. Если бы не седые волосы, выбивавшиеся из-под белой косынки да не морщинки на лице, он ни за что бы не подумал, что она старенькая.

Особо раздумывать было некогда. Под окнами уже позвякивали уздечками кони, фыркали, будто парни, надевая на них сбрую, их смешили. За углом стрельнул выхлопной трубой трактор, затрещал другой. А когда Славка, улучив момент, выскочил на крыльцо, и третий послал в небо колечко черного дыма. То-то ожило все вокруг, то-то началась работа! Славка степенно прохаживался возле папы Митиного трактора, дожидаясь, когда он даст команду лезть в кабину – ехать косить сено. Но тот спрыгнул с подножки и вдруг сказал:

– Вот что, я тебя с собой возьму после обеда. Сыро там сейчас, – и повернулся к стоящей на крыльце хозяйке. – Петровна, присмотри за ним. А ты, Славка, нос не вешай! Тут тебе тоже дел хватит, помоги Петровне обед сварить.

Вскочил в кабину и уехал. Славка сидел на лавке у заплеванного мухами окна и сурово смотрел на Петровну. С нее все началось, она его выставила на посмешище! Но та гремела посудой в большом тазу, делая вид, что ничего особенного не произошло. Шумела, будто хотела победить глухую вязкую тишину. Здесь мухи и те пока не жужжали. В детдом бы такую тишину отнести, там всегда что-то бухает, трещит, скрипит, визжит. Так, что устаешь без всякой работы. Наконец, она вытерла полотенцем последнюю кружку, перевернула ее вверх дном и сказала:

– И чего ты, мой воробушек, сидишь тут, нахохлившись, шел бы, побегал на воле…

– Папа Митя велел тут помогать, – хмуро ответил Славка, сердиться у него не получалось. – А вы что же, одна все в доме делаете?

– Смотри какой послушный, – расплылась в улыбке Петровна. – Да рассудительный, да работящий. Ну раз так, начинай картошку чистить!

Усадила напротив себя, дала нож и показала, как срезать кожуру с картофелины. У нее это ловко выходило: клубень сам крутился в ладони, из-под лезвия вилась, закручивалась длинная очистка. Голые картофелины только успевали булькать в таз с водой.

– Мужики приедут голодные, упарятся на работе. Мы их встретим, накормим, сил у них и прибудет, – тем же распевным голосом приговаривала она.

Славка к ней уже маленько привык, и ему хорошо было ее слушать. Наверное, и бабушка его тоже умела так рассказывать. Он ненароком поглядывал на нее: губы мягко выговаривают слова, светлые глаза ласково смотрят, морщинки у глаз и те выказывают, какая она добрая. «А это самое главное в человеке», – думает он.

– Папка у тебя мужик на работу садкий. Я-то знаю, я ведь ему крестная. Водилась с ним, когда он еще липунком был. Намну хлеба с медом в тряпочку, суну, сосет разжевку, помалкивает. И то – не на резине же вырос такой здоровый? Один обман, эта резина. Уж как моя подружка Агриппина внука ждала, не дождалась, не понянчилась. Годов десять назад померла. А дед, тот еще раньше, на войне погиб. Со стариками тебе полегче бы было, да где их взять, по почте не выпишешь…

Славка ловит каждое ее слово – какое и разгадывает, чудно с ним она разговаривает, будто он взрослый. Никто еще ему про папу Митю не рассказывал, и родни у них в деревне никакой не было. А мама Люда, он знал, та вообще приезжая, из города. Слышал однажды, как она папу Митю укоряла: завез меня в дыру, света белого не вижу. Непонятные все же люди, эти взрослые. Ну где найти местечко получше? По его разумению, нигде и свет не может быть белее и милее. Таких вот, недоверчивых, надо бы на маленько в детдом посылать. Живо бы оценили то, что им задарма дается.

Непоседливая Петровна успевает и у печи постоять, и полешко подбросить, и воды из кадки в сенях зачерпнуть, и опять за картошку взяться. Отовсюду ее говорок слышен, ни на минуту не умолкает.

– Эта изба-то моя, хоть и брошена. Ее еще мой дед Мирон Васильевич, царство ему небесное, ставил. Ране тут ладная деревенька стояла, да раскулачили дом за домом. Один наш и остался, сенокосчикам на жилье. А так бы и от него ни палочки, ни щепочки. Совсем прохудился дом и уж мало похож на прежний, а мне все память какая-никакая. Это сейчас, без догляду, изба такая стала, неуютная. А бывало, в девках, принесу с речки дресвы, натру полы, отшоркаю стены – блестят ровно крашеные. Дюжа на чистоту была. Теперь одни мизгири по углам сидят, мух ловят. Лучше и не вспоминать, – промокает она уголком косынки глаза.

Славка удивленно смотрит на нее – только что веселой была.

– Теперь совсем редко бываю тут. На сенокос выпрашиваюсь, поварихой. Помоложе была, нет-нет да добегала с оказией, на свиданку с избой. Теперь кто старуху в такую даль повезет? Всю долгую зиму жду. И еду, хоть сил уже нет и руки болят. Приеду, ночей путно не сплю, все вспоминаю, вспоминаю. Есть что вспомнить – жизнь прошла…

Руки у нее большие, под шершавой кожей выпирают лиловые вены. Сразу видно, какую уйму работы переделали. Как же болеть не будут – просыпается в Славке жалостливое чувство. Похожие руки он видел разве что еще у дяди Миши, истопника и, наверное, у своей бабушки.