А упрямые всегда возвращаются.

Катберта Уилрайта односельчане не жаловали сызмальства. Виноват он был с самого рождения – за то, что отец его, Иоланн Уилрайт, плотник и дровосек, женился на приблуде неизвестной. Во всем Востершире о ней никто ничего не знал – ни в Дрип-Хилле, ни в Гримсенде, ни даже в самом Пэтчеме – староста Гарвин нарочно справлялся.

Иоланн был нелюдим: жил на отшибе, ни с кем близко не знался, подолгу пропадал в лесах. Но мастер своего дела был знатный – дерево у него в руках словно таяло, и лепил он из него что вздумается. На ярмарках в Пэтчеме вещицы его вмиг расхватывали, не смотрели, что по десятку шиллингов за иные просил. Не ведал Уилрайт недостатка, исправно кормился своим мастерством, и завидовали тому менее умелые соседи.

А как привел плотник в дом красавицу Дженет, сразу сельчане порешили, что из нелюдей она, из зелигенов, тех фейри, что ликом пригожи – потому как разве ж девка человеческая такой красы позарилась бы на угрюмца Иоланна?

Может, и прижилась бы в деревеньке Дженет, хоть и за зелигену ее считали, да не вышло. Дом плотницкий, на самом отшибе выстроенный, прямо у речушки Крич-крик стоял, далеко от колодца. Все бабы воду оттуда таскали и в кадке белье терли, а Дженет, видишь ли, прямо в реке полоскала. Нехорошо! Дальше – больше: как в боку у кого заколет или носом кто потечет, так сразу вспомнят – Дженет как раз на днях стирала.

И поползли по деревне слухи, что, знать, не из зелигенов, а из бенни она, тех самых фейри, что стиркой в речке смерть предсказывают. Бояться ее стали. Без надобности дела с Уилрайтами старались не иметь, сторонились их больше прежнего. И когда рожала Дженет первенца своего и в горячке три дня металась, бабка-травница не пришла, не сняла лихорадку.

Умерла красавица Дженет. А сельчане не позабыли, что за бенни ее считали, все так же чурались Иоланна и сынишку его, Катберта. И детям своим наказывали стороной Уилрайтов обходить.

Умер плотник рано, сыну еще и шестнадцати не стукнуло. Тот на место Иоланна встал. Хоть и молодой совсем, а крепкий – вековые стволы валил с десяти лет. И резал по дереву умело – мастерством в отца пошел. Мастерством, силой и нелюдимостью – в отца, красою – в мать. Только если девка какая на красоту эту суровую заглядывалась, тут же одергивали неразумную, говорили: «Не людская это красота, а фейриной крови нечистой знак».

Шли годы, а сельчане по-прежнему избегали Катберта – по недоброй памяти его отца и матери. А уж как вернулся однажды он из лесу со щенком черным, так и вовсе от него отвернулись. Кто же в своем уме псину черную себе заведет, когда всем ведомо, что проклятый этот зверь одни несчастья и беды несет? Роптали люди, и более всех – мельник Томас да жена бочкаря Джона. Пришлось старосте Гарвину к плотнику идти:

– Катберт, – говорил он, – всю деревню чудовищем своим ты погубишь. Избавься от него, пока не поздно.

Молодой плотник смотрел на него угрюмо и долго молчал. Потом сказал нехотя:

– Какое чудовище? Псина обычная. Вон, без уха одного. Шлеоланом зовется. Я его, изодранного, щенком из запруды вытащил. Выкормил, выходил. Если сызмальства зверя в теплоте да заботе держать, разве ж он вырастет в чудовище?

Не соглашался с ним староста:

– Молод ты еще, глуп. Не ведаешь всего. Не хочешь прибить, ну так прогони, пока беды не случилось.

Катберт еще дольше молчал. Потом ответил:

– Как пес этот появился, я от тоски и одиночества выть перестал. Есть мне теперь с кем поговорить, о ком позаботиться. А прогоню его, так сам зверем заделаюсь.

Не послушал старосту Катберт.

Остался с ним одноухий Шлеолан.

* * *

Когда Катберт жену в дом привел невесть откуда, в деревне зашептались – весь в отца пошел.

Туирен Уилрайт белье тоже в речке стирала, да только ее за бенни не держали. Молодежь в приметы старинные меньше верила. И правда – зачем ей к колодцу плестись, воду ведрами таскать-надрываться, если дом прямо у речки? И потом, видели Туирен босой. Обычные у нее ноги, без перепонок гусиных – значит, не бенни она вовсе. А там и Гарвин-староста узнал, что и не приблуда Туирен никакая, а сирота из далекого Монмаутшира.

Успокоились селяне. Надеялись одно время, что, может, жена молодая, раз не фейри, забоится черного Шлеолана и настоит, чтоб избавился муж от нечистой скотины от греха подальше. Да не случилось.

Злые языки шептали, что не вышло бы у нее, даже если бы и захотела. Мельник Томас рассуждал:

– Все знают – плотнику зверь его дороже всего на свете. Он с ним и беседует, как с человеком, и кормит его кусками получше, и за загривок треплет нежно, по морде гладит ласково, словно родного.

Жена бочкаря Джона подхватывала:

– Да и псина-то за ним ходит неотступной тенью, на нас зверем глядит.

И хоть не один год прошел, как пес одноухий у Катберта появился, и никаких бед так и не приключилось, все равно селяне недобро косились на черную скотину.

А Катберт жил как прежде, работал в поте лица, и семья не просто нужды не знала – еще и излишек водился. Завидовали соседи, говорили:

– За что такие блага нелюдимцу? Нет чтобы добрым людям чего перепало!

* * *

Но однажды несчастье все же настигло деревню. Пожар от молнии случился.

Выгорела деревня дотла. Виновника быстро нашли. А как же – уцелел ведь только Катбертов дом. А до того, что он на отшибе стоял и огонь к нему потому и не добрался, погорельцам дела не было. Припомнили все: про мать-фейри, про отца-нелюдима, про жену не из местных. И, конечно, про черного пса.

Пришли к Катберту собаку на расправу справедливую требовать: староста Гарвин впереди, мельник Томас и жена бочкаря Джона – по сторонам, а за ними – полдеревни.

Молодой плотник в дверях их встретил – высокий да крепкий, сам со столетний ствол, который так ловко валит. И молча глядел – решительно и угрюмо.

Потоптались люди, помялись под его тяжелым взглядом и разошлись, так ничего и не сказав.

* * *

Оставаться на месте, где раз настигло несчастье – плохая примета. Погоревали, поохали – да и решили переселяться. Места свободные совсем недалеко – на другом берегу Крич-крика. Правда, о них издавна шла недобрая слава. Но оставаться там, где беда случилась – еще хуже.

Катберт переселяться не стал – зачем? Что раньше на отшибе жил, что теперь – все одно, только через речку перейти. Тем более что жена как раз дочку ему родила, малютку Этлинн – куда ж с новорожденной переезжать?

Зато в первый же день плотник на другой берег перешел, взялся рубить деревья, обтесывать бревна, стены возводить. Работал без устали, все дни напролет. Чуть более месяца прошло, и отстроили деревеньку.

Староста Гарвин раз подошел – поблагодарить Уилрайта. Постоял, посопел, да так слова и не вымолвил. А плотник приладил последнюю дверь и молча ушел, сам ничего не сказав и слов не дождавшись.