Как раз из таких были четверо разбойников-дезертиров. Заплутали они в незнакомом лесу, наткнулись на речушку Крич-крик, решили держаться течения. Вскоре почуяли запах жилой – дымом потянуло.

Вышли на перелесье, откуда уже хутор одинокий видать было и избы на другом берегу. Но не бросились туда сразу, потому как заметили двух молоденьких девушек, шедших краем полянки.

– Вот повеселимся на славу, – оскалились они.

Макензи и Рут, дочки горшечника Эвана, беды не заметили – не приучены были незнакомцев бояться.

Катберт как раз во дворе телегу мастерил, когда услышал тонкий девичий крик. Оглянулся на окна своей избы – да, Туирен с Эти что-то на кухне стряпают. Постоял, раздумывая, идти или нет. Решил все-таки поглядеть, что случилось, и на всякий случай топор с собой прихватил.

Шел вначале неспеша, но затем на бег перешел – увидел, что вот-вот непотребство свершится. Один, с топором, против четверых кольчужных молодцев – о чем думал, плотник?

Не успел.

Черная тень метнулась из-за деревьев. Чудище красноглазое, с двухгодовалого теленка. Не бросилось, не завыло – только оскалилось и замерло, страшно глядя на разбойников.

Нечеловеческий ужас тех обуял. Бросили девчонок, попятились. Задом, медленно, не сводя с дьявольского зверя глаз, добрались до густых зарослей, а там развернулись и – наутек, со всех ног, не оглядываясь.

Когда онемевший Катберт до опушки дошел, только спины их увидел. Девушки со страху слезы по щекам размазывали. А рядом с ними стояло вовсе не чудище, а просто пес, черный и одноухий. Голову лохматую вскинул, на Катберта посмотрел и растаял густым туманом меж деревьев.

Только и успел шепнуть плотник:

– Шлеолан…

Новое понимание себя и ситуаций, освобождение от поработивших запретов, достижение цели.

Месяц вересень

Погода в горах переменчива, как настроение бабы на сносях. Только что над раскинувшимся по склону Сивули смерековым лесом выглядывало солнце. Маленькие зеленые попрыгунцы радовались теплому осеннему дню, перескакивали с дерева на дерево, сопровождая свои короткие полеты визгами «и-и-и! и-и-и!». Но едва Радко успел разложить на котомке обед, как из-за плешивой макушки горы выползла, распугав стайку облаков, грозовая туча. В один миг мир наполнился ветром, грохотом и потоками холодной воды. Испуганно блеяли сбившиеся за оградой овцы. Тяжелые дождевые капли секли густой лес и траву на лугу. Панцирь горгана – грузного, неповоротливого завруса – гремел, как бубен во время свадьбы.

Горган в один присест заглотнул оставленный ему сыр и теперь вытягивал голову, прося добавки. Глядел на Радко налившимися кровью глазками, размахивал хвостом – того и гляди залепит костяной булавой, уложит своего благодетеля.

– Давай иди отсюда! Прочь! – махал руками Радко, прогоняя закованного в броню увальня. – Нет больше еды, всё съел, видишь?

Третий день парубок делил с горганом свой обед. Третий день горган с аппетитом сжирал свежий сыр, а после, сытый и довольный, долго лежал на мягкой траве, наблюдая за пасущимися овцами, слушал незамысловатые мелодии сопилки. Радко играл плохо, но горгану было всё равно. Так же безропотно он внимал историям, что рассказывал ему парубок.

О дальних землях, в которых Радко никогда не был, а попадал лишь в мечтах. О том, как хорошо было бы отправиться вниз по Черемошу на лодке сквозь буруны порогов, окунаясь в дни и ночи путешествий. Жить в пещерах, словно Безумный Олекса. Но пастух должен смотреть за овцами. Вуйко Петро, егерь панский, – тот часто пропадает в своих лесных владениях – дичь для пана стережет. А Радко на месте сидит. Не только потому, что пастух. У него есть Гандзя, дочь старого Милоша.

При мыслях о Гандзе рот Радко невольно растягивался в улыбке – глупо, наверное, со стороны смотрится: стоит парубок и смеется сам себе.

«Если бы ты был человеком, то понял бы, как моя Гандзя хороша! – говорил он горгану. – Какие губы! Вишни, а не губы! Косы – золото в руки течет. А талия?! Эх… Всё равно не поймешь, баранья башка. От одной мысли, что скоро Гандзю сосватаю, хочется танцевать».

Радко вскакивал и пускался в пляс вокруг горгана.

Пел Радко так же плохо, как и играл на сопилке. Гандзя всегда морщилась и говорила, что он не поет, а выкрикивает слова.

Горган смотрел за прыгающим, как конь, хлопцем, и всё норовил засунуть голову в котомку – вдруг еще остались крохи вкусного сыра? Смирный горган. Послушный горган. Глупый, как старый вуйко Децебал, что раскуривает люльку, а потом бегает, кряхтя и хватаясь за спину, ловит выпущенные кольца дыма. Но, в отличие от Децебала, заврусу можно поведать все свои тайны – всё равно никому не расскажет.

Эх, молодецкий танец!

Радко представлял, что танцует с Гандзей, чувствовал ее разгоряченное тело под ладонью. Лицо девушки то приближалось, то отдалялось. Мягкие волосы с заплетенными лентами касались щеки, полные губы звали к себе. Радко уже целовал их в праздник осеннего равноденствия и теперь мысленно повторял раз за разом, заходя в мечтах всё дальше. Падал на траву широкий разноцветный пояс, несколько раз обмотанный вокруг девичьего стана. Гандзя крутилась, и жемчужные ожерелья-герданы серебрились на ее шее, спускались на обнаженную грудь, когда платье соскальзывало следом за поясом.

Эх, шиди-риди!

Буря прервала сладкие мечты. С первыми ударами грома горган будто сошел с ума, вцепившись в жесткую ткань котомки зубами. В глазах завруса отражались вспышки молний.

– Отдай! Ты и так уже всё сожрал! – Радко тащил котомку к себе.

Мысли метались в голове, как попрыгунцы. Плохо, что он оставил топорик у загона с овцами – теперь не достать. Славный у него топорик! Однажды, когда с парубками силой мерились, Радко, в котором бурлило молодое вино, одним взмахом снес растущую на подворье у Гандзи смереку. Три года было дереву, посадили, когда у Милошей младший хлопец родился. Плохая примета – срубить дерево жизни. Старый Милош после гонялся за Радко, убить грозился, но когда догнал, то лишь хорошенько хлыстом по спине прошелся, глядя, как парубок стоит, опустив голову, а потом спросил: «Любишь мою Гандзю?»