– Что ты несешь? – беззвучно спрашивает Оля.

– Она обязана была предоставить ему свободу выбора! – с напором говорит Елена Васильевна. – Ее решение отвлечь внимание от ребенка привело к дисбалансу. Ты должен понимать, ему приходится крайне тяжело. Она спрятала дочь в тени своих проступков. Согласись, это бесчестно. Протокол за номером девяносто восемьдесят четыре разрешает ему любые действия, если это обеспечивает порядок и равновесие. Я предупреждала его – она большая, это создаст дополнительные трудности при закапывании. И потом, он плохо управляется с лопатой.

Оля приваливается к стене.

Елена Васильевна срывается в совершенно бессвязный бред. Девочка молча дослушивает до конца, дожидаясь, пока старуха обмякнет в кресле. Когда та закрывает глаза, она встает и, держась за стенку, выходит из комнаты.

Это не мама – глупая курица. Это она – глупая курица. Это не мама не умеет вовремя заткнуться и не перебивать отца. Это Оля не умеет вовремя сообразить: раз мать день за днем повторяет одну и ту же ошибку, возможно, это вовсе не ошибка.

Если допустить, будто она панически боится, что отец начнет бить ее ребенка… Если допустить, что раз за разом она поступает как куропатка, уводящая хищника от своего гнезда… Если только допустить такую возможность, это значит, что она давно поняла про своего мужа то, чего не поняла Оля.

Он не даст им уйти. Не позволит сбежать. Он найдет их и убьет, потому что он здесь хозяин.

На что она рассчитывала? Протянуть еще три года и услать Олю прочь из Русмы? Три года побоев. Три года издевательств. Три года притворства перед всеми, включая собственную дочь.

– Идиоты, – бормочет Оля, сама не понимая, кого имеет в виду. – Какие идиоты…

Из кухни доносится какой-то шум.

Она бредет туда. Отец стоит к ней спиной, выкладывая из сумки на стол красные яблоки и упаковки манной крупы. Почувствовав взгляд, он оборачивается и лицо его вспыхивает радостью.

– Ах ты ж етить… Лелька! Встала! Сама!

Он осторожно обхватывает девочку, без труда отрывает ее от пола и легонько встряхивает. Олины ноги болтаются над полом, точно две веревочки.

– Перепугала нас с матерью! – Он ставит ее на место и суетливо начинает разбирать продукты. – Пять дней температурила! Вирус ходит, все слегли. У матери на работе тоже… болеют…

Он хватает яблоко и протягивает его девочке.

– Смотри, чего урвал! Это тебе не наши русминские. Сорт «Рихард» – во! Видала когда-нибудь такие?

Яблоко огромное, тяжелое, густо-красное.

– Как чувствуешь себя? – взволнованно спрашивает отец. – Ну-ка, дай.

Он трогает ей лоб, зачем-то щупает пульс. Его, кажется, пугает ее молчание, и он заполняет тишину своей возбужденной болтовней.

– Димка твой приходил каждый день. Утром и вечером, как на смену караула, ей-богу. Сначала под окнами стоял, потом мать его в дом стала пускать. Зайдет, посмотрит и уходит. Серьезный пацан!

Оля молчит.

– А тебе яблоко-то помыть? Не, постой: так сразу нельзя. После болезни знаешь что? Пить надо много! И кашей питаться. Я тебе сейчас… Да где ж чайник-то, елки?

Отец наливает ей прямо из-под крана, и Оля послушно отхлебывает неприятную на вкус воду.

– Манку сварить или овсянку?

Он выжидательно смотрит на нее, глуповатая улыбка играет на его лице.

– Лучше овсянку, пап, – подумав, говорит девочка. – И можно сахара побольше?

– Ты ж моя детка!

Он звонко чмокает ее в лоб и принимается греметь кастрюлями.

– Мать тебе уколы делала, я даже видеть не мог, веришь? От иголки в дрожь бросало. И смех, и стыд. А Натаха колола так, словно всю жизнь руку на этом набивала. Она где?

– Спит.

– Ты уж не буди ее, Лель. Измучилась она за эти дни, по правде говоря. Да все измучились. Я ее и подменить пытался, и гнал от тебя. Она ни в какую. Вот я всегда говорил: с матерью тебе так повезло, как немногим везет! – Лицо его приобретает строгое и торжественное выражение. – Счастье большое – иметь такую мать. Посмотри на своего Димку! Подкинули родители его бабке – и свалили. Он им, поди, мешал булькаться под одеялом… – Отец спохватывается и криво усмехается. – Мы бы с мамой твоей никогда так не поступили. Потому что любим тебя очень. Сильно-сильно любим! Смотри как!

Он озирается, находит яблоко, которое Оля положила на стол. В каком-то исступлении хватает его и сжимает в кулаке. Раздается громкий хруст. Сок капает из его ладони на пол.

– Вот так тебя люблю, Лелька! Да что яблоко – камень мог бы раздавить! Веришь? Хочешь, камень принесу? – Он смеется, бросает раздавленное яблоко в мусорное ведро и тут же спохватывается. – Эх, зря выкинул! В шарлотку бы пустили… Сдурел от радости, ага.

– Я пойду полежу, пап.

– Давай, Лелька, отлеживайся! Ты теперь знаешь как здороветь будешь? Как на дрожжах! Или это растут? Расти тоже будешь!

Оля уходит, не слушая больше его жизнерадостный треп.

– Если мать проснулась, спроси – на нее тоже кашу варить? – кричит вслед отец.

– Спрошу.

Закрыв за собой дверь, Оля подходит к матери.

– Мам…

Та сидит неподвижно.

– Мам, у меня температуры нет…

Мать дышит ровно. Сон ее так крепок, что Оля растерянно садится на свою кровать. Не выдерживает, вскакивает и прижимается к горячему телу.

От прикосновения мамин сон не прерывается. Но Оля ощущает что-то твердое у себя под ребрами. Она недоуменно ощупывает мамину одежду, приподнимает край просторной рубахи.

Под рубахой за пояс штанов заправлен длинный нож в кожаном чехле.

4

– Я думал, он тебя убил, – говорит Синекольский и затягивается. – Потом гляжу – не, живенькая лежишь, даже шевелишься.

– У меня вирус был…

– А у меня триппер. Девки сами лезут, не могу отказать!

– Фу. – Оля толкает его в плечо и смеется. – Нет, правда. У меня и синяков-то не осталось. Кровоподтек на спине только. Но вроде прошел уже. А может, и нет, мне не видно.

– Покажь!

– Лень.

Они не пошли ни на поле, ни на чердак. За баней старухи Шаргуновой десять соток земли, засеянной луговой травой. Совсем недавно здесь паслась шаргуновская коза, но после смерти Пудры ее сразу продали. В центре зеленого островка лежат Димка с Олей и по очереди курят одну сигарету на двоих.

– Гадость. – Оля морщится. – Где взял?

– У бабаньки стырил.

– Твоя бабушка курит?

– Нет, Белочка, она в носу ими ковыряет.

Синекольский приподнимается на локте и с таким серьезным видом смотрит на Олю, что та несколько секунд воочию видит Ирину Сергеевну с сигаретой, торчащей из ноздри.