Однако фельдфебеля затея Мозжухина не заинтересовала. Он посчитал, что в условиях лагеря это невозможно. Но Мозжухин от своей затеи не отказался. Отпрашиваясь в туалет, он везде что-то искал, подбирал и приносил в казарму. Но на это никто не обращал особого внимания – ведь все мы постоянно что-то искали, надеясь найти что-нибудь полезное. У некоторых из нас уже накопилось до 45 марок, которые мы получили как зарплату за три месяца. Несколько пленных не удержались и однажды ночью затеяли игру в карты на деньги. Игра сопровождалась большим шумом, который разбудил фельдфебеля. Через небольшое окно (бывшее раздаточное окно трактира) он стал наблюдать за происходившим в казарме. И когда куча денег на столе возросла до приличной высоты, фельдфебель очень тихо открыл дверь казармы и быстро приблизился к игрокам, которые в азарте не заметили его появления. Всем телом он навалился на стол и забрал все деньги, объявив об их конфискации в свою пользу. Так ребята остались без денег до следующей зарплаты. А я через месяц купил у Доры на накопившиеся деньги первую в жизни безопасную бритву с комплектом лезвий, а позже приобрел карманный складной ножик и зубную щетку. Периодически приходилось покупать баночку с зубным порошком, спички, писчую бумагу, карандаш и прочие мелочи.

В конце апреля, работая на товарной станции, я и Леня Маляр побывали вместе с часовым по какому-то его делу в здании пакгауза. Пока часовой, оставив нас одних, уединился в какой-то комнате, мы успели побывать в разных секциях огромного склада материалов. Там на первом этаже хранились большие запасы пшеницы, к которым можно было легко подобраться с улицы через небольшой вентиляционный проем.

После обеда Леня, взяв пустой мешочек, вместе со мной незаметно от часового отправился к пакгаузу. Леня подсадил меня, худенького и легкого, на свои плечи, и я без особого труда пролез через окошко в здание, быстро набрал пшеницу в мешочек, передал его Лене и вылез на волю. Так мы организовали для своего «колхоза» дополнительный продукт питания, которого хватило на целую неделю. В дальнейшем Леня еще несколько раз, но уже без меня, а с Иваном Пиком, совершил такие кражи.

Обычно мы ели пшеницу по зернышку, что позволяло хотя бы немного утолять сильный голод. Но позднее нам захотелось варить из пшеницы кашу. Однако для этого следовало сделать крупу. И здесь опять инициативу и изобретательность проявил Леня. В военном городке он нашел в мусорной секции три пустые оцинкованные цилиндрические банки из-под консервов, имевшие высоту 200 миллиметров и диаметр 100 миллиметров. У первой банки удалил днище и превратил ее в лист, а у второй лишь отрезал остаток верха, после чего на ее цилиндрической поверхности и на листе сделал гвоздем диаметром 3 миллиметра множество дырок снаружи внутрь банки, а также пробил отверстия у листа. При этом над отверстиями образовались выступы, соответствующие острию гвоздя. После этого Леня взял деревянный чурбак высотой чуть больше банки и стесал его на 3 миллиметра меньше диаметра банки. Потом обернул такой чурбак полученным листом, прикрепив его мелкими гвоздями, и прибил к основанию чурбака большими гвоздями толстую деревянную доску. Далее следовали другие операции, в результате которых получилась крупорушка с деревянной ручкой. Основным недостатком такой конструкции было то, что в крупу могли попадать мелкие частицы металла от выступов над дырками, и поэтому кашу приходилось есть очень осторожно.

Между тем Леня намеревался соорудить самогонный аппарат. Однако исполнить это намерение у Лени уже не хватило времени – кончилось его пребывание в Цшорнау. Отмечу еще, что осенью Леня связал себе теплые зимние носки. Он говорил, что умеет также очень неплохо вышивать. К сожалению, после войны Леня много выпивал и умер в 1959 году в Киеве.

…1-го Мая, в Международный праздник трудящихся, и немцы, и мы работали, как обычно, на своих местах, в основном на товарной станции. По-прежнему все жили мыслями только о том, чтобы поесть, и ждали, когда отцветет посаженный за железной дорогой картофель и можно будет организовывать его похищение.

В мае я снова несколько раз занимался перелопачиванием пшеницы, хранившейся на чердаке средневекового дома возле Бастионной башни. Разумеется, в дни такой работы мы не возвращались без набитой в карманы пшеницы.

В один из последних вечеров мая Иван Соколов, работавший в Цшорнау у крестьянина, принес мне письмо, не совсем грамотно написанное, но со стихами и с пылким признанием мне в любви. Письмо послала молоденькая хохлушка Дуся. Когда ей исполнилось лет семь, родители умерли от страшного голода. Некоторое время девочку содержали бедные родственники матери, а потом отдали Дусю в детский дом в Запорожье, и оттуда ее привезли в Цшорнау, когда город заняли немцы. Об этом Дуся также сообщала в письме.

Мне вдруг взбрело в голову зачитать ее послание вслух товарищам. Многие из молодых пленных стали хохотать над содержанием и необычным выражением чувств девушки, говорить непристойности и давать мне пошлые рекомендации. Но в этот момент с места поднялся пожилой Комендант Москвы – Андрей Дмитриевич Шны-кин – и осадил молодых глупцов. Затем он предложил, чтобы мы вместе сочинили от моего имени хорошее и доброе письмо девушке: «Ведь она, как и мы, находится в неволе и, возможно, ни от кого еще не слышала ласковых слов. Разве она виновата, что у нее здесь возникло первое чувство любви!»

Мы написали Дусе, что я очень тронут ее письмом и что у меня также возникло к ней чувство симпатии. Я выражал надежду на нашу встречу в скором времени. Признаться, я не имел к Дусе таких же пылких чувств, как она ко мне, – ведь я тогда был влюблен в Траудель Микклих. Кроме того, больше Дуси мне нравилась ее подружка – бойкая на язык Тамара Фомичева. На следующий день вечером увидел за оградой лагеря Дусю, возвращающуюся с поля с тележкой, нагруженной травой, которую тащила… огромная собака. Дуся подтвердила, что мое письмо она получила и очень ему рада.

В дальнейшем мы с Дусей написали друг другу еще несколько писем. Эта переписка вызвала у молодого вятского парня Прокопа желание обмениваться посланиями с понравившейся ему Тамарой через своего земляка Ивана Соколова. Обмен письмами у них продолжался до тех пор, пока в начале осени фельдфебель не отправил Прокопа в другой лагерь.

С наступлением лета наш фельдфебель стал замечать, что многие пленные, немного «отъевшись» после долгого периода голодания, начали страдать от отсутствия женщин в личной жизни. Как-то он засек в уборной пленного, занимавшегося мастурбацией. После этого фельдфебель иногда говорил кому-нибудь перед всем строем или при обычной встрече: «Ты не слишком много дрочи!» Но, увы, поневоле многим приходилось этим заниматься.

…В конце мая мы получили радостную весть, что Севастополь и весь Крым освобождены от немецких захватчиков. Начало июня ознаменовалось для меня тем, что фельдфебель послал меня работать (с перерывами на выходные) в хозяйство местной крестьянки Люции Рехорк. Ее муж Георг находился на фронте, а отец – портной Георг Вайдлих – работал дома по своей профессии вместе с нашим лагерным портным Сашей Морозовым.

И вот утром, после обхода строя пленных, фельдфебель подвел меня к девочке лет четырнадцати и с грубоватой шуткой сказал ей: «Вот, Маринхен, этот бравый молодой человек Юа будет теперь твоим помощником. Не давай ему лениться, не своди его с ума своими ляжками и не влюбись в него сама!» Ноги у этой девушки действительно были как у взрослой девушки. «Если он убежит, – продолжал фельдфебель, – то не быть тебе и твоей мачехе живыми. Но чтобы он не убежал, кормите его как следует и даже лучше, чем самих себя!» Девочка нисколько не смутилась и сразу скомандовала мне: «Теперь, Юрий, иди со мной!» Оказалось, она меня приметила еще в прошлом году в Каменце и знала мое настоящее имя.