Люди, стоявшие рядом, видели, как черненькая девочка обняла потерявшего сознание парня руками и ногами, как зверек, распахнула на нем рубашку и, как безумная, покрывала поцелуями его грудь.

Тот, кто дрался с ним, стоял тут же, растопырив руки, приоткрыв рот, в изумлении, жалости и печали глядя на бедную девчонку, что жилилась изо всех сил, тормошила кавалера, клевала его быстрыми губками, как павлиниха – хлебную корку.

Под губами стукнуло. Раз, другой.

– Я, черная пантера… из моего языка в тебя течет моя кровь… солнечная кровь…

Стук, еще стук.

И взрыв!

И полились ускользающие, мгновенно высыхающие слезы. Щеки обжигали его плечи, под ладонями тлела рубаха. Убегала прочь красота, ускользала, а взамен приходила усталость, и одиноко, далеко ото всех, за россыпью белых в ночи каменных могил, плакало тихое прощенье, уткнув лицо в руки и сгорбившись в нищих, старых тряпках, не в атласных нарядах. Череп! Скелет! И я, Фелисидад, – тоже череп и скелет! Но пока я жива – живо и любит сердце мое!

Сердце Рома стучало бешено и буйно. Сердце Рома танцевало безумную сальсу. У сердца выросли руки и ноги, они топали, стучали и махали, заплетались и расплетались и застывали, как под землей перевитые корни.

Фелисидад лежала на нем. Он – под ней.

Кладбище впервые видело такую любовь.

И кладбище выдохнуло: «Bien, ребята, я тоже люблю вас».

– «Скорая помощь»! «Скорая помощь»! – кричали, приплясывая, мальчишки, крутя в воздухе сыплющие холодные искры бенгальские огни.

От белой, с красным крестом, машины, вставшей поодаль, за деревьями, уже бежали к Фелисидад и Рому врачи с черными квадратными чемоданчиками, санитары с носилками, с железяками и стекляшками в вытянутых руках.

– Скорей! Скорей! А то они сейчас умрут! – вопили мальчишки и вертели бенгальскими огнями.

Когда врачи добежали до них, Фелисидад ничего не видела, не слышала. Лежала на Роме и обнимала его. Врачи отрывали ее от него, оттаскивали, задирали ей рукав, игла входила под кожу бережно и нежно, и текло, ускользало сумасшедшее сладкое лекарство, несущее покой, дарящее радость, – а бенгальские огни сгорели, и мальчишки зажгли новые.

Ром открыл глаза. Сердце стучало в нем так громко, что он оглох на миг.

Ему казалось, из груди вот-вот ударит вверх красный фонтан, под напором крови разорвется тонкая, жалкая кожа.

– Опоздали! Опоздали! Ожил! – кричали мальчишки и кувыркались в цветах, среди могил.

Мальчик в красных шортах, с черной челкой, подошел и положил Рому на грудь недоеденную шоколадную калаку.

– Вкусная, – сказал мальчик и подмигнул Рому. – Ты извини, я немного отъел.

На груди Рома лежала половина шоколадного скелета. Череп, грудь и руки. Ноги уже съедены. Темный шоколад таял от тепла тела, пачкал рубаху.

– Gracias.

Ром в ответ подмигнул ему.

Фелисидад, без чувств, усадили на могильную плиту, подносили к носу ватку с нашатырем.

Ром сам сел на земле. Изумленно следил, как угрюмый доктор в зеленом балахоне делает ему укол. Шоколадный скелетик свалился в траву.

– В амбулаторию! Живо!

Врач махнул рукой. Санитары подскочили с носилками.

«И понесут, как во гробе».

Ром встал, на удивленье легко.

– Я никуда не поеду! Спасибо!

– Что вы! Вы с ума сошли! Ложитесь на носилки!

– Я не лягу. Я здоров!

– В машину! В госпиталь! Там вам сделают кардиограмму. И тогда посмотрим, чего вы стоите с вашей храбростью!

Рому почудилось: был бы в руке доктора нож – отрезал бы Рому голову.

– Нет, честно, со мной все хорошо.

Он поискал глазами Фелисидад. Увидел. В мраморном гнезде – лохматая гневная птица. Смуглый клюв, пламенные глаза. Вот птица превратилась в ловкого ягуара и прыгнула навстречу ему.

– Ромито! Жив!

Обернулась к врачам. Зубы блестели. Волосы вокруг головы черной короной вставали.

– Никуда не поедем!

Обняла крепко. Он ее обнял.

Мальчишки плясали и пели:

– Опоздали! Опоздали!

И люди вокруг рукоплескали парню и девчонке, что отлично разыграли погребальный спектакль, притворились мертвыми, а потом обнимались и миловались тут, не хуже, чем в спальне. Вот пройдохи! Вот смельчаки!

И кидали люди на мрамор, на землю сырую, к ногам бойкой мучачи и бледного русоволосого парня деньги, в награду им, дерзким любовникам: монеты и купюры, и летели песо, опадали осенними листьями, и ускользала красота кладбищенской огнеглазой ночи, и утекало черным вином время, отпущенное людям на земле.

Кафе Алисии встретило их кудрявым табачным дымом, вскриками, разлитым по столам вином, гитарным щекотливым перебором. Они не нашли ничего лучшего, как продолжить ночь Dia de los Muertos в кафе, где танцевала Фелисидад. Внутри Фелисидад звучало два голоса, когда они сюда ехали и шли через весь Мехико. Первый говорил так: «Зря ты своего парня ведешь сюда. Здесь опасно». Второй смеялся: «Испытай опасность. Ведь это же так весело!» Они вместе переступили порог, и это была хорошая примета.

Рома слегка покачивало, будто он выпил лишнего. Фелисидад вела его под руку. Морскими звездами вспыхивали рюмки в руках у дюжих черноглазых мачо. Двое влюбленных в углу согнулись над маленьким ноутбуком – парень показывал девчонке, должно быть, что-то смешное, она морщила нос и хихикала, прикрывая рот ладошкой, и во вьющихся усах, сизых перьях табачного дыма круглые и крупные серьги в ее смуглых ушах крутились золочеными велосипедными колесами.

Белобрысая Алисия увидела их издали. Вышла из-за барной стойки. Тоже покачиваясь, хромая, переваливаясь с ноги на ногу, еле удерживаясь на высоких каблуках, ловя воздух скрюченными пальцами, подошла к ним.

– Миленькие мои! Душеньки! – возвысила хриплый голос, стала похожа на хохлатку, пытающуюся мотнуть старым гребешком перед молодым петушком. – Какими же ветрами! Почтили Алисию! Не забыли!

Фелисидад осторожно прикоснулась губами к одной щеке Алисии, к другой.

– А это кто с тобой? Твой новый? Что бледненький такой? Как некормленый?

Фелисидад показала Алисии кулак и прошипела:

– Неновый! Мы уже давно! Заткнись, он понимает по-испански!

Алисия сделала круглые глаза. Повеяло перегаром и сладкими густыми духами.

– Что, иностранец?

Фелисидад грубо обняла Алисию за жилистую шею, притиснула лицо к ее лицу и жарко, сердито зашептала ей в ухо. Алисия отмахнулась, как от мухи.

– Понятно. Потанцуешь?