– Где же она? – спросила я.

– Кто? – ответила мама, видимо, не понимая, о ком речь. Из-за того, что мы не дали сестре имени, у меня не хватило слов. Мои родители притянули меня поближе, образовали что-то вроде плота и поплыли дальше, без моей сестренки.

Само собой, меня поддерживал Сол. С тех пор, как мы признались в наших чувствах, мы сблизились. Мы все еще украдкой проводили время, не больше, чем раньше: вместе гуляли и читали в пристройке. Но понимание того, что он рядом и испытывает ко мне те же чувства, что и я к нему, помогало мне легче переносить отсутствие матери и сестры.

Дождь прекратился, и теперь я смотрела через решетку в надежде увидеть Эллу. Как и обещала тогда, когда искала мою маму, она приходила каждый день, несмотря на погоду или сложный путь. Каждое утро я ждала в тени, до тех пор, пока не замечала, как она приближалась. Мы не осмеливались говорить слишком долго, каждый раз проводили вместе всего несколько минут. Она все еще не могла отыскать маму и сестру. Тем не менее встречи с ней были тем спасательным кругом, и сейчас, как никогда раньше, они помогали мне переживать каждый день.

Элла сегодня опоздала. Не на несколько минут, а на целый час. Я гадала, придет ли она вообще. Минуты тянулись, отдаляясь от назначенного времени нашей встречи, и в душе я смирялась с тем, что, наверное, смогу увидеть подругу только завтра. Если вообще смогу. По мере того, как война затягивалась, жизнь обычных людей на улице становилась вся тяжелее. Я слышала все это из-под земли, все эти контрольно-пропускные пункты, патрули и аресты. И хотя Элла не жаловалась и не говорила об этом, с каждым разом я видела напряжение и тревогу, которые накладывали на ее лицо морщины. Я не раз подумывала всерьез попросить ее, чтобы она больше не приходила. Но теперь моя тревога усилилась: может, с ней что-то случилось? Или, может, она просто занята, подумала я, и ее визиты ко мне были второстепенными и неважными. Там, наверху, у нее была целая жизнь, с людьми и дневным светом, о котором я ничего не знала. Но несколько минут спустя я увидела ее: она торопливо шла по набережной, быстрее, чем обыкновенно, будто наверстывая упущенное время. Ее обычно аккуратно причесанные рыжие волосы были распущены и сильно развевались вокруг нее, создавая подобие облака над головой.

– Рада тебя видеть, – сказала я. – Я боялась, думала, что-то случилось и ты не сможешь прийти.

Она пожала плечами.

– Полиция заблокировала мост. Мне пришлось вернуться и идти другим путем. – Прежде чем мы смогли продолжить разговор, с дороги, идущей вдоль берега реки позади нас, донеслись шум, грохот шин и голоса полицейских, выкрикивающих приказы. Элла повернулась в сторону шума. А затем резко пригнулась. Я отступила в тень, гадая, придется ли ей уйти обратно.

Через несколько минут, когда сирены и грохот стихли, Элла появилась снова и решительно встала у решетки.

– Становится все труднее, – сказала я. – На улицах не осталось евреев, однако аресты и репрессии против простых поляков учащались с каждым днем.

– Точно, – прямо ответила она. – Для немцев война идет не очень хорошо. – Я размышляла, правда ли это или она просто пыталась обнадежить меня. – Русские продвигаются на Восточном фронте, а союзники с юга. – Но в душе я была настроена скептически. До нас и раньше доходили подобные слухи, и все же город до сих пор уверенно оставался под немецким контролем. – Пока могут, немцы как никогда отыгрываются на простых поляках.

– Потому что не осталось ни одного еврея, на ком можно было бы отыграться, – с горечью добавила я. Поляки, конечно, пострадали, но, по крайней мере, большинство из них все еще жили в своих домах, не сидели в тюрьме, их не вынуждали скрываться. – Тебе не обязательно приходить, если это слишком сложно, – неохотно предложила я. Встречи с Эллой были одним из светлых пятен, что у меня остались, и я бы очень сожалела, если бы она больше не смогла приходить.

Ее лицо стало стальным.

– Я буду здесь. – Я считала ее самым храбрым человеком из всех знакомых мне людей. – Но сегодня я не могу задержаться надолго. – Я кивнула, стараясь не выдавать своего огорчения. Даже несколько минут имели значение, были признаком того, что кто-то все еще помнит обо мне и утруждает себя прийти.

Перед уходом Элла пропустила через решетку маленькую буханку хлеба на закваске.

– Ты уверена, что обойдешься без нее? – спросила я.

– Да, конечно, – сказала она в ответ, но я усомнилась в правдивости ее слов. За последние несколько недель она, казалось, похудела, и я подозревала, что она ест меньше хлеба, чтобы сберечь для меня еду. Война затягивалась, и рядовым полякам становилось сложнее добывать пропитание. Они больше не стояли в очередях на рынке, потому что им больше нечего было покупать. Даже Элла и ее состоятельная мачеха теперь затянули пояса. К моему изумлению, Элла все еще доставала для нас еду, и я старалась не жаловаться, когда ее стало еще меньше. В конце концов, и ртов у нас поубавилось. Но еды все равно не хватало.

Когда Элла скрылась из виду, а я отошла от решетки, колокола на другом берегу реки пробили двенадцать. В комнате стояла странная тишина, пан Розенберг склонился в углу над своим молитвенником. Я не видела Сола. Должно быть, он пошел за водой, сообразила я. И пожалела, что не встретилась с ним в туннеле, чтобы мы смогли провести несколько спокойных минут наедине.

На половине комнаты Розебергов в кровати лежала Баббе. В то утро она еще не вставала, и я ходила вокруг на цыпочках, чтобы приготовить завтрак и не разбудить ее. За последние несколько дней ее рассеянность переросла в бред, и она лежала на своем тюфяке в дальнем углу комнаты, безостановочно постанывая и бормоча себе что-то под нос. Иногда, когда ее страдальческие стенания становились слишком громкими, я не могла не думать, что они так же опасны, как и крики моей сестры. Несколько дней назад я пыталась поговорить о ней с Солом, когда ее ухудшающееся состояние невозможно уже было отрицать.

– Баббе, – начала я с очевидного. – Она нездорова. – Он кивнул, согласившись. – У тебя есть предположения, что с ней?

– Это своего рода деменция, – ответил он. – То же самое было и с ее отцом. Тут ничего не поделаешь.

Я придвинулась ближе, желая поддержать его.

– Сожалею.

– Она всегда была такой умной и забавной, – сказал он, и по его описанию я попыталась представить себе его бабушку, которая к тому времени, как мы спустились в канализацию, уже была не в себе. – Эта болезнь в некотором смысле более жестокая, чем физическая немощь. – Я кивнула. Слабоумие лишило Баббе самой себя.

Теперь Баббе лежала тихо и неподвижно. Миска с похлебкой, которую я пыталась уговорить ее съесть в то утро, стояла рядом с ней нетронутая. Казалось странным, что в полдень она все еще спала. Я подошла ближе, чтобы проверить ее состояние, надеясь, что старушка не заболела мучительной лихорадкой и ей не стало хуже. Я положила ей руку на лоб, проверяя, горячий ли он. К моему удивлению, ее кожа была прохладной. И тогда я заметила, что она лежала в странной позе, а ее лицо застыло в подобии улыбки.