Старуха беспокойно посмотрела, ничего не говоря.

– Если бы я или такой же другой клеха, который незнаком с лесом, пустился без дороги, его уже, наверное, волки бы съели или разбойники убили, но князя с таким количеством людей…

Бобрек смеялся. Его ободряло то, что был наедине со старухой.

– Очевидная вещь, – добавил он, – что он ездил туда, куда ему было нужно, о чём люди знать не должны, поэтому теперь болтают Бог весть что, но кто этому поверит!

Блахова наклонилась к огню.

– Это, – сказала она сухо, – не моё дело…

Клеха только головой кивнул, сел на лавку в углу; ещё не отчаился что-нибудь добиться от старухи добьётся.

– Вы, наверно, уже видели своего Семашка, – продолжал он дальше, – потому что он вас как мать любит и уважает.

– Я ему также как матерью была, – ответила старуха, вздыхая, – всегда говорю: моя доля такова, что воспитала то, чему радоваться не буду. Люди у меня его отбирают!

Она договаривала эти слова, когда вбежала Улинка с красным лицом, ясными глазами, совсем другая, чем когда её видел Бобрек в отсутствие князя. Она заметила гостя, который при виде её быстро встал с лавки. Личико нахмурилось.

– Я пришёл поздравить вас с возвращением князя, – сказал он, вставая.

Девушка, ничего ему не отвечая, что-то шепнула на ухо матери, поглядела искоса на назойливого и пошла к окну, давая ему почувствовать, что мог бы пойти прочь.

Блахова уже при выходе сжалилась над страждущим бедолагой и дала ему кубок мёда; клеха выпил его, поклонился и ушёл.

– Девушка, будто княжня, не хочет на людей смотреть, а простая холопка.

Во дворе Бобрек имел счастье встретиться с князем Генрихом, у которого был в милости. Ему он служил теперь совсем иначе; когда люди на них не смотрели, он не строил из себя набожного, учил его игривым песенкам, рассказывал истории, которые выучил у крестоносцев, о женщинах и о широком свете, помогал ему рассмеяться. Из этих отношений сложилась некоторого рода близость, хотя клеха с Генрихом был осторожен, потому что в шутках он бывал импульсивным и жестоким и пару раз пролил его кровь.

Поклонившись князю шутовским образом, что шапкой аж по полу провёл, Бобрек воскликнул:

– Слава Бога! Князь вернулся. Но где бывал? Молчок. Говорят, что заблудился в лесу и умирал с голоду; пусть верит, кто хочет…

– А ты что думаешь, трутень? – рассмеялся Генрих.

– А что я могу придумать, когда нитку подхватить трудно? Если бы была ниточка, хоть маленькая, дошло бы до клубочка.

Юный князь вторил ему смехом.

– Смотри только, когда нитку схватишь, чтобы не скрутилась верёвка, на которой ты мог бы висеть, – воскликнул он.

Бобрек схватился за шею и спрятал голову в плечи, а князь говорил дальше:

– Правда, что Семко водит нас за нос, но я узнаю, где он бывал.

Клеха сопровождал молодого пана до дома священника, но Генрих уже не смотрел на него, и Бобрек от порога вернулся в город.

Когда наутро в урочный час он пришёл в замок, ему пришлось долго стоять у ворот. Как раз выходили копейщики, ехал хорунжий, шли телеги с лагерными принадлежностями. Во дворах находились только остатки начальства и маленький отряд отборнейших людей; и двор князя Януша.

Черский и Варшавский князь сидел с братом за столом, такой же мрачный, как вчера.

– Ты не хочешь признаться, что тебя тянет туда сильное желание, – говорил он брату, – но я вижу и чувствую, что Бартош вскружил тебе голову. Дай Боже счастья, только упаси от беды; я спасать не могу и не буду.

– Ведь ты видишь, что я ничего не делаю, – ответил Семко, – а за то, что делают люди, я не в ответе. Удержать трудно, когда их сердца ко мне расположены.

– Сердца? – рассмеялся Януш. – Как бы не так! К кому они имеют сердца? Ты в это веришь, молодая душа? Им нужна хоругвь, ничего больше, а найдётся лучшая, отодвинут в угол нашу.

Они замолчали, потому что Семко, надувшись, ничего не отвечал.

– Нас двое на свете, – доложил спустя мгновение Януш, – пусть хоть один разум имеет, и уцелеет.

– Ты не считаешь Генриха, – вставил Семко.

– Потому что его нечего причислять к роду, раз должен быть ксендзем, – сказал Януш.

– Правда, но сутана ему очень втягость, хоть голову ещё не побрили, – сказал Семко.

– Ребёнок! Это пройдёт, – ответил Януш.

Семко покачал головой.

– Тогда мы наденем ему её силой, – сказал холодно Януш. – Воля отца – свята. Я не позволю ей перечить. Он должен быть ксендзем.

Януш решительно и сильно произнёс эти слова и замолчал. В этом человеке на первый взгляд очень спокойном и мягком ощущалась железная воля.

Они снова сидели молча, поглядывая друг на друга. Януш начал бормотать.

– Ты сам не пошёл, но людей дал. Не палкой, так дубиной. Ты уже палец замочил. Воля твоя, я хотел задержать тебя и не мог. Теперь, когда ты уже начал, Семко, не бросай же так легко, как схватился!

Возмущённый Семко вскочил.

– Ты принимаешь меня за легкомысленного?

Старший медленно обратил взгляд на брата.

– Я не знаю ещё, какой ты, – сказал он. – Когда баба горшок на рынке покупает, стучит по нему пальцами, стучит, смотрит, обожжённый ли, но пока в нём воду не приготовит, никогда не уверена, выдержит ли горшок. В тебе, Семко, также вода ещё не приготовилась, ты не был в огне.

Приняв гордую физиономию, младший ничего не отвечал. Януш встал, чтобы попрощаться.

– Дай вам Бог счастья, – сказал он серьёзно. – Только помни, что я говорил, в несчастье помочь не смогу, потому что нам обоим нельзя пропадать.

– Но с Божьей помощью, – выпалил младший, – я совсем не думаю погибать, а высоко поднять нашу хоругвь с двумя орлами!

Януш странно улыбнулся.

– Только помни, – прибавил он, – что там при двух орлах сидят на хоругви также две совы. Я не хотел бы, чтобы орлы улетели, а совы нам остались, потому что эти птицы своим криком пророчат несчастье.

Они вместе вышли в прихожую, где со старшим паном, как его там звали, собрались для прощания все урядники двора и командиры. Прибежал также Генрих с наглым и немного показывающим уважение выражением лица. Бросался в глаза его костюм, не соответствущий его призванию, и солдатская выправка.

Януш искоса на него поглядел.

– Ты, – сказал он, медленно поворачиваясь к нему, – молись за нас всех, это твоя обязанность.

– Я слишком молод для этого! – энергично ответил Генрих. – Это ремесло старых. Между тем, я бы предпочёл поехать в поле.

– С процессией, пожалуй, – сказал Януш сурово. –