подумала она и усомнилась: — В сердце ли у него так, или он только теоретизирует?» По какой-то ассоциации она спросила:

— Достоевского вы, наверно, недолюбливаете?

Пересветов усмехнулся и отвечал:

— Сандрик вон говорит: «Я сам и без того псих, зачем же мне еще Достоевского читать? Чтобы угодить на Канатчикову дачу?» Лет десять назад я романы Достоевского прочел залпом, а недавно «Братьев Карамазовых» раскрыл — не читается! Совесть, эгоизм, преступление, религия, долг — ведь все это для себя один раз на всю жизнь решаешь, в юности. И не собираешься перерешать.

— Но ведь те же проблемы у Толстого, а его вы перечитываете.

— Толстой прежде всего художник, у него люди на первом плане, и я могу думать о них совсем не то, что думал он, когда писал. Потом, он психологизирует идейную жизнь человека нормального, в котором часто находишь самого себя. А Достоевский любит коверкать людей в угоду своему замыслу. Почти везде у него нарочитый надрыв, надсадность. Психические выверты интересны психологу, криминалисту, педагогу, но эстетического наслаждения не дают… Конечно, в сочинениях старых классиков ни у кого не найдешь психологии идейно сложившегося большевика, — тут уж дело за нашими писателями. Пойдут они, очевидно, по пути Горького, не Достоевского. Человек будущего гармоничен и уж никак не псих…

3

Вечером с очередной линейки в числе новичков, к удивлению Кости и Сандрика, сошел Иван Яковлевич Афонин под руку с хрупкой по виду девушкой в белой косынке. Он озабоченно поддерживал ее и провел на крыльцо, даже не оглянувшись на встречающих. Девушка была коротко острижена, бледна, казалась перенесшей тяжелую болезнь, но живые глаза на изможденном лице оглядывали все вокруг с любопытством.

Лишь устроив свою попутчицу в женских комнатах, Иван Яковлевич вышел к друзьям.

Флёнушкин высказал предположение, что девушка, которую он привез, иностранка.

— Почти что так, — отвечал Афонин. — Риточка русская, но жила в Бессарабии, которая сейчас у румын.

— Где-то я ее видал, — говорил потом Косте Сандрик. — Стоп! Помнишь карточку на стене у Ивана Яковлевича?..

Вечером, перед сном, Афонин засиделся в комнате Пересветова и Флёнушкина, рассказывая про свое пребывание в Бессарабии (Молдавии). Империалистическая война застала Ивана Яковлевича на Румынском фронте, тамошние большевики задержали его у себя. В восемнадцатом Бессарабию оккупировали румынские бояре (помещики); пришлось уйти в подполье. Жил он там где попало; дольше всего в одном городке, снимал комнату у вдовы Анны Петровны, русской.

— За кого же ты себя выдавал? — спросил Сандрик.

— За молодого коммерсанта, удравшего от «извергов» большевиков. Незадолго до моего отъезда в Россию, летом, произошел такой случай. Ко мне явились двое румынских подпольщиков. Одного из них в поезде выследили, он чудом ушел от шпиков и у меня все в окно посматривал. Вдруг показывает: к дому идет шпик. Я их в нашем городишке в лицо знал, румынская сигуранца им одинаковые дешевенькие пиджачки выдает. Я говорю: обождем, — может, он за «данью»? Платят этому отребью гроши, вот оно и завело обычай шляться к богатеньким, клянчить взаймы без отдачи. Мой нервный товарищ слушать ничего не хочет, окно в сад расхлобыстнул и прыг из него прямо на клумбу! За ним и другой мой гость. Тогда уж и я махнул за ними, не дожидаться же мне полиции, коли уж увидали.

— А днем дело было? — спросил Костя.

— То-то и есть, что днем! Но как-то сошло с рук, никто не заметил. Вечером возвращаюсь, вижу, у хозяек свет. С Анной Петровной дочь жила, гимназистка лет шестнадцати.

— Это и была Риточка?

— Да, она. Ощупываю в кармане браунинг: вдруг засада? Нет, гимназистка уроки учит. Прохожу к себе, смотрю — окно прикрыто, черепки с пола убраны… Забыл сказать: мы когда прыгнули, на пол цветы свалили. Через минутку Риточка стучится:

«К вам человек приходил из полиции, жалел, что не застал вас».

«Зачем я ему понадобился?» — спрашиваю.

«Рассчитывал занять у вас денег. Мама одолжила ему, от вашего имени, столько-то…»

«Спасибо, говорю, очень хорошо», — и возвращаю ей деньги.

Утром смотрю в окно — и клумба прибрана! А мы ее вчера вдрызг растоптали.

— Наверно, Риточка прибрала, — догадался Сандрик.

— Вот слушай. Через неделю сижу у себя перед вечером; на улице взвод румынских солдат останавливается возле нашего дома. Не облава ли? Слышу, гимназистка сбегает по лестнице в сад. Я за занавеску, подсматриваю. Вижу, офицер заметил девушку, прихорашивается, подходит к забору… Но вы не имеете понятия, что такое румынский офицер. Он полирует себе ногти, пудрится, брови подводит, губы мажет, не хуже любой кокотки.

— Тьфу! — не сдержался Пересветов.

— В открытое окно слышно, как он с девушкой любезничает. Она смеется. Ну и вкус у нее, думаю!.. Подъезжает конный вестовой, офицер раскланивается и уходит со взводом. Гимназистка возвращается из сада. Спрашивает, видел ли я офицера.

«Не обратил внимания», — говорю.

«Он на прогулку меня пригласил».

«Он ваш знакомый?»

«Нет».

Я, должно быть, так на нее глянул, что она вспыхнула.

«А что тут такого?» — говорит, а сама глаза опускает.

4

— Риточка брала у меня русские книжки читать, стихи, романы. Они с матерью жили на те деньги, что я платил за стол и квартиру. Как-то дочь является прибрать мою комнату. Ключа я им не оставлял, она всегда при мне прибирала. Ее мама завтра именинница, поэтому Риточка особенно аккуратна. Протирает подоконники, письменный стол, шкаф и доходит до углового столика, — а на нем иконы. Надо вам сказать, что у меня, как у заправского православного купца, передний угол заставлен был целой пирамидой икон: большая, на ней поменьше и так чуть не до потолка. А за иконами на столике я прятал бомбу — английский круглый «апельсин», ручную гранату и маузер большого размера.

— Вот так иконостас! — рассмеялся Флёнушкин.

— Обычно она икон не снимала, а тут, смотрю, придвигает стул, снимает верхнюю, обтирает и ставит на пол. Берется за вторую, за третью. Я сижу, молчу. Потом пробую отвлечь ее разговором — не тут-то было, она болтает, а дело делает. И вот снята на пол матерь божия, сейчас за ней последует Христос, своей спасительной спиной прикрывающий гранату, бомбу и револьвер.

«Риточка! — кричу я. — Смотрите, какой забавный в журнале рисунок!»

Но каков он ни будь, нельзя же его разглядывать вечно.

«Какая у вас изящная ручка!» — говорю я и беру ее за руку.

А я, понимаете, честное слово, никогда себе ничего подобного с девицами не позволял. Она глядит на меня удивленно. Я не знаю, что дальше делать, и попросту отнимаю у нее тряпку. Она смеется, убегает, приносит другую. Тут почтенный жилец, — Иван Яковлевич смущенно заулыбался,