на нем Олиных веснушек? Этого Костя не понимает. Затем вдруг Лена вспыхивает под солнцем над бортом ялика, с рукой, опущенной в воду. И опять она с кием в руке, с прищуренными глазами… Костя подолгу мысленно всматривается в каждую черточку бровей, губ, пока лицо не скрывается снова. Сколько проходит времени, он не знает.

Да что же это, в конце концов?!

Оля, Оля! Ведь это с Олей они когда-то в пургу шли с гимназической елки, против ветра, она путалась в полах своего нескладного пальто, они спорили о боге!.. Да разве возможно когда-нибудь изгнать из сердца все, что в него вросло? А их дети?.. Нет, все остальное — чепуха, он любит Ольгу, и только Ольгу. Заснуть — и завтра все это пройдет, как дурной сон.

Глава третья

1

Н. Лохматов — К. Пересветову

Дорогой Костя!

Вдруг почему-то уверился, что статья К. Пересветова в «Правде» твоя! Летом увидел эту подпись — подумал, что у тебя объявился однофамилец. Но ведь не боги горшки обжигают! По каким-то оттенкам в слоге решаю: твоя!

Ежели ошибся, то пусть недоумевающий адресат меня извинит и порвет письмо. Обратного адреса не даю, куда еду, там его не будет. Увидимся — расскажу о своих приключениях, а пока рискую доверить конверту лишь вещи отвлеченного и личного свойства. Захотелось, чтобы ты знал, что я жив, здоров, полон сил и иду к нашим  о г н я м  в п е р е д и, твердо веря в неизбежность победы коммунизма на всем земном шаре.

Писать без уверенности, что прочтешь именно ты, довольно странно. Однако есть вещи, в которых меня с двух слов никто другой не поймет. С тех пор как мы сидели с тобой на последней парте, я лишь один раз в жизни встретил человека, которому мог бы, как тебе и Сергею Обозерскому, сказать  в с е. Это была женщина… Увы, она оказалась замужней.

Личное одиночество!.. Сколько раз ни утешал я себя прописной истиной, что жизнь прожить можно и без семейного очага, но кратковременные встречи с женщинами, Костя, пусть даже иногда и при большой взаимной симпатии, счастья дать не могут.

У меня, к сожалению, не уцелело твое письмо, а слова из него о вашей с Олей «любви навсегда» я часто вспоминаю. Мне остается только воображать себе ваше счастье. Передай ей от меня дружеский поцелуй! Обнимаю тебя и целую.

Твой Николай».

2

— Пришло на редакцию, — сказал Костя, протягивая Оле письмо Лохматова-старшего и невольно желая на минуту отдалить неизбежное объяснение.

Москва сегодня утром встретила его обильной осыпью желтых листьев на бульварах. Весь день Костя думал, что надо поехать самому в райком, не ждать, пока Оля вернется с работы. Она бы так обрадовалась!

Неделей раньше он так бы и поступил. Теперь же, бесцельно побродив по аллеям Садового кольца, он направился пешком в редакцию и лишь оттуда позвонил Ольге.

Последнюю неделю в Марфине, по отъезде Уманской, Пересветов был сам не свой. Он с юности не склонен был давать волю этого рода «сантиментам» или менять привязанности. В то время как многие его сверстники увлекались «барышнями», его занимали то охота, то футбол, или рисование и пение в хоре, или писание повестей в ученический журнал. Когда увлекся работой в подпольном кружке, то, даже полюбив Олю, сначала разорвал было с ней, боясь, что любовь не позволит ему «всего себя» отдавать революционному делу. А потом, когда уже они с Олей поженились, в одну из лучших минут их любви они заключили условие, быть может наивное, но отвечающее силе и чистоте их взаимного чувства: если вдруг совершится такое невозможное (конечно же невозможное!), что один из них увлечется кем-то еще, — он должен будет немедленно сказать об этом начистоту — и уйти. Уйти — не считаясь ни с чем! Ни с детьми, ни с жалостью к другому.

Их любовь так не верила в возможность подобного несчастья, что они с легким сердцем установили для себя жестокий закон: все или ничего! Любая половинчатость отводилась заранее, как несмываемая обида, оскорбление для другого. Таковы были их понятия о любви, вросшие в них вместе с любовью. Они жили дорогим для них воспоминанием о первом их знакомстве на гимназической елке, когда они ударили по рукам: всегда говорить друг другу только правду.

И вот за последнюю неделю в Марфине, день за днем убеждаясь, что ему не удается выбросить из головы и из своего воображения Елену, Костя вспомнил об их с Олей условии. Впрочем, если бы не вспомнил, все равно не решился бы ей солгать или утаить от нее то, что с ним стряслось. Надеть на себя маску спокойной ласковости? Целовать Олю, думая о другой?.. На это он просто был не способен. Делить себя надвое Константин не мог даже в мыслях, пойти на это для него значило пойти на казнь.

Когда вечером они увиделись дома, ему казалось, что Оля заметит в нем перемену. А она беспечно отдавалась радостям встречи.

— Знаешь, Олечка, — начал он нарочито беспечно… и умолк, чувствуя в тоне своего голоса фальшь.

— Что, Костик?

— Сейчас я тебе скажу… — уныло отвечал он и опять запнулся, слушая свои слова, как чужие. — Помнишь наше условие сразу сказать, если кто-нибудь другой понравится?..

Всего лишь секунду Оля помедлила с ответом.

— Помню.

— Так вот… Я обнаружил, что могу думать не только о тебе. Обнаружил я это в Марфине.

Оля смотрела на него широко раскрытыми глазами. Потом подошла к столу и вынула из ящика письмо.

— Но ведь ты… Вот что ты писал мне из Марфина! Когда же это могло с тобой случиться?

Она глядела на него и светло улыбалась.

— Ты же мне правду писал? Значит, все, что ты сейчас говоришь, — это вздор! Не мог же ты за две недели разлюбить меня!

Смеясь, она схватила Костю за руки и трясла их, точно желая разбудить его.

— Что случилось, милый? Неужели ты мог изменить мне?.. Этого не может быть! Я не поверю!

— Нет, нет! — спешил он ее успокоить. — То есть как считать… Я понял это все, когда она уже уехала.

— Что понял? Кто она? Ничего не понимаю!..

Только теперь она перестала улыбаться и изменилась в лице.

Они сели рядом, и Костя чистосердечно, с излишними подробностями и сгущая краски, потому что он осуждал себя, объяснил ей, что с ним творилось. В конце концов, ему не о чем было рассказывать, как только о своих внутренних колебаниях. Это был предел откровенности. Ольга слушала,