Таамаг, по-борцовски переваливаясь, прошлась по комнате.Поискала кого-то глазами и поинтересовалась, куда подевалась Хаара. Ей сказали,что Хаара сегодня не приезжала. Таамаг еще походила и, что-то бормоча, вышла вкоридор.

Ирка услышала, как пискнула снятая с базы телефонная трубка.Даже когда Таамаг пыталась говорить тихо, у нее это получалось так, как если быона переговаривалась с человеком, стоящим на балконе четвертого этажа.

– Хаара! – орала она в трубку. – Мне нужен твой Вован!.. Нуи что, что ночь на дворе? Это ее проблемы, а не мои!.. Как зачем? Настоматолога по книжке учусь, а зубы рвать некому! Пусть заталкивается в своюинвалидку и дует сюда! Какие такие пробки? Пробки – это у бутылок!

Заметив, что Фулона вышла из комнаты и отправилась на кухню,Багров зашагал за ней, перед этим сняв с вешалки свой пакет. Валькирия золотогокопья набирала воду в чайник, подсовывая его несытым носиком под хоботок крана.

Матвей кашлянул.

– Наши предшественницы говорили: не доверяй гнилой веревке икашляющему некромагу, – не оборачиваясь, сказала Фулона.

– А некромагу-то почему? – опечалился Багров.

– Некромаг даже когда всерьез заболеет – все равнопритворится.

– Как так?

– А так. Здоровый притворяется больным. Больной – здоровым.Помер – притворяется живым. Ожил – уверяет всех, что еще мертвец. Короче, онкак луковица. Сколько ее ни раздевай – все равно до конца не разденешь… Ну,чего тебе?

– Хочу кое в чем признаться, – сказал Багров.

Фулона поставила чайник и, вытерев руки валявшимся тут жефартуком Гелаты, повернулась к нему.

– Рискни! – сказала она без воодушевления.

Багров молча перевернул пакет и вытряхнул из него плащ. Плащупал на пол.

– И..? – спросила валькирия золотого копья.

Когда Багров рассказал все и умолк, Фулона долго молчала,расправляя фартук, растягивая его и вновь складывая, как складывают выглаженноебелье. Казалось, ее теперь волнует только фартук. Наконец она подняла наБагрова глаза. Лицо ее внешне совсем не изменилось, лишь стало суше иотстраненнее.

– И что там было в этой фигурке? Что-то важное? – спросилБагров с тревогой.

Фулона пожала плечами.

– Не знаю. Честно, не знаю. Да это и не имеет значения.

– Почему?

Валькирия золотого копья не стала пояснять.

– Не посмотришь, сколько времени? – внезапно спросила она.

Багров взглянул.

– Без пяти одиннадцать, – ответил он удивленно.

Валькирия золотого копья стояла куда ближе к часам.

– Правильно посмотрел! – похвалила Фулона. – Дверь прямо покоридору! Если ровно в одиннадцать ты окажешься на расстоянии полета моегокопья – пеняй на себя. И если тебя еще раз увидят около валькирии-одиночки –пеняй на себя. Любая из валькирий тебя убьет! Любая. Даже добрая Бэтла, поверьмне!

Багрову все это показалось дико. Только что они так хорошосидели в комнате при свечах и вдруг…

– Я не понимаю! – сказал он беспомощно.

– И, боюсь, никогда не поймешь, если не понял сразу… Когдаструсит просто человек – это простительно. Но когда на войне с поста убегаетчасовой, уважительных причин не бывает. Это сразу расстрел. У любого офицераспроси.

Фулона вытянула фартук трубочкой. На Матвея она не смотрела.

– Ну простите! – пробурчал Матвей. – Больше не буду.

– И все?

– А что, зайчиком попрыгать?

– Не надо зайчиком, – сказала Фулона. – Это оставь длязоопарка.

– Я же сказал: простите! Чего вам еще надо? – беспомощноповторил Матвей.

– Ты не просишь тебя простить. Ты считаешь, что должен бытьпрощен, стоит тебе однажды буркнуть эти слова. Вот разница. Когда человексчитает, что долженбыть прощен, он совершает одну и ту же ошибку бесконечно.Это закон. Прощение – это раскаяние. До самых глубин. Только оно изглаживает.

– Вы что, ничего не соображаете? У Мамзелькиной было моесердце! Она бы меня прикончила, и все! Чик, и нету! – воскликнул Багров.

– Да хоть бы и так! Ну умер бы, и все! – сказала Фулонатихо. – И какая теперь разница, что старуха тебя надула? Сердце, рука, нога!Завтра она найдет обрезок твоего ногтя и напугает тебя заклинанием: «Колдуй,баба! Колдуй, дед!» Не замечаешь сходства? И что? Ты пойдешь и украдешь увалькирии копье? Или отрежешь ей во сне голову?

Багров задохнулся.

– Этого бы я не сделал!

– Рано или поздно сделал бы и это, раз уж ступил на этулесенку.

– Хотите сказать, что Аида не могла меня убить?!

– Конечно, нет. Если Мировуд отдал тебя в заклад – этоличные проблемы Мировуда. Никого другого заложить или предать нельзя – вконечном счете только себя. Когда у человека прогниет отвага – он способензаложить все человечество. И что? Все мы будем в ручках у мрака? Чушь!

– Мне было чудовищно больно! – вспомнил Багров.

– Не так. Ты в-е-р-и-л, что тебе больно. Если бы ты не знал,что сердце у нее – Мамзелькина могла бы сварить его в супе, и у тебя бы дажевеко не дернулось. Чаще слушай мрак! Он спрячет правду между двумя упитаннымилжами – и не разглядишь!

Багров все еще хватался за соломинку.

– Но я сказал сам! Сознался!

– И правильно сделал. Если бы промолчал, я узнала бы всепослезавтра. У меня в шкафу стоит еженедельное оповещающее заклинание. И узнайя сама, у тебя не было бы этих пяти минут. Хотя каких пяти? Уже без двуходиннадцать! Поспеши, некромаг! – сухо сказала Фулона. – Когда начинаешьсчитаться с врагами или хотя бы бояться их – предаешь друзей. Это неминуемо.Иди!

Она отбросила фартук, и в руках у нее появилось копье.Фулона держала его без всякой угрозы, но Багров ощущал, как пылающий наконечниккопья тянется к нему, как намагниченный. Это убедило его больше всяких слов.Для копья он был уже не свой. Враг. Чужак.

– Не говорите Ирке, – сказал Матвей.

– Не скажу, – пообещала Фулона. – Если тебе так будет проще,пусть считает, что ты ушел сам… Шестьдесят секунд! Ты не успеваешь дажеобуться!