– А чего? Думаешь, ты один такой?.. – весело спросилоруженосец Бэтлы у оруженосца Радулги. – Я тут в автобусе еду, входит нетрезвыймужик и начинает на всех накатывать. Я хочу вмешаться и вдруг вижу: рука у негов кармане, а карман оттопыривается. И мне уже мерещится, что у него там ствол.И пока я думаю, как бы мне к нему понезаметнее подобраться и потехничнее еговырубить, чтобы он никого не продырявил, какая-то тетка встает, преспокойноберет его за шкирман, молча выталкивает из автобуса, да еще и коленкой сзадиподдает… Потом преспокойно садится и дальше смотрит в окошко. Этот ослевичстоит на остановке. Шатается. Соображает. Потом вытаскивает из кармана… неповеришь, апельсин и начинает его чистить.

Все засмеялись. Фулона придвинула к себе свечу, прогоревшуюна три четверти. Воск стекал с одного края, образовывая на скатерти застывшуюлужицу. Валькирия золотого копья отламывала куски воска, разминала и пыталасьвновь прилепить их к свече.

– Это часто так бывает. Замах у мрака всегда страшнее удара.Другое дело, что из своего замаха он умеет сделать настоящее шоу и на одномужасе выигрывает кучу очков. Главная же надежда мрака – что мы побежим от еговоображаемых кулаков и упадем в реальную, вовсе не воображаемую яму, которуюсами же себе и выроем под мнимой угрозой его кулаков, – сказала она.

– Чем выроем?

– Да своим же страхом. Кстати, страх-то, в общем, никуда неденется. Он один, что у героев, что у пораженцев. Просто страх трусости долженбыть больше страха как страха, – сказала Фулона рассеянно, думая о чем-то еще.

– Мне вот какая мысль покоя давно не дает. Что наша жизнь –это проверка на вшивость. Каждый поступок, любая мысль, всякое движение – этопроверка на вшивость. Я это лет в пятнадцать очень ясно поняла. И я знаю, чтокогда-нибудь я пойму, что так оно все и было. До последнего мгновения всю своюжизнь увижу. Вначале как размотанную нить, а потом и как клубок. И пойму, чтовот тут, тут и тут – я могла бы поступить хорошо, а поступила мерзко. Непомогла, поленилась, отвернулась, пожалела себя, что-то не довела до конца,устранилась, ну и так далее… Может, мне даже это и простят, но само ощущениенедовольства собой все равно останется.

Когда Фулона замолчала, в разговор втиснулся оруженосецГелаты и задвинул речь. Смысл ее ускользнул от присутствующих, но, судя погорячности оратора, речь была правильная и от всего сердца. Четыре раза в нейпрозвучали слова «настоящие пацаны», три раза «настоящие мужики» и двенадцатьраз слово «реально». Под конец он ударил себя могучим кулаком в грудь так, чтомощная грудь загудела как большой барабан. Умилившаяся Гелата чмокнулаоруженосца в щеку и разрешила ему носить свои тапки и перевести в ванной хотьвсе пшикалки.

После оруженосца Гелаты пытался продолжить еще кто-то, ноутомившаяся Ламина встала и сказала:

– Даешь электричество! А то при свечах слишком много мыслейлезет!

Щелкнул выключатель. Ирка зажмурилась от яркого света.

– Ты что, сдурела?! Я ослепла! – заорала Холла.

Ильга бросила в Ламину подушкой, но подушка задела головуоруженосца Гелаты и снесла со стола салатницу.

– Тоже мне валькирия! Подушкой с двух метров попасть неможет! – презрительно уронила Ламина.

* * *

Часов около одиннадцати вечера приехала Таамаг. От нее пахлопрокуренным тамбуром вечерней электрички и дождевой сыростью. К тому же подороге к ней прицепились две бездомные собаки, и Таамаг не нашла ничего лучше,чем с воплями «А ну отвалите!» швырять в них кусками купленной в магазинчикеколбасы. В этом была вся Таамаг. Сделать добро без вопля она была неспособна.Вопль был внутренней компенсацией за жалостливый поступок. «Че уставился? Будтоя не знаю, куда ты с этим сейчас побежишь! Ну на тебе! Травись!» – говорила онаи совала горсть мелочи пьянчужке с опухшим лицом, который жалобно ловил ее зарукав где-нибудь у перехода.

Заглатывая колбасу, собаки следовали за Таамаг до самойквартиры. Удалиться они согласились не раньше, чем на площадку вышла Радулга исказала скальпельным голосом: «Молодые люди, чем я могу быть вам полезна?»«Молодые люди» заскулили и, поджав хвосты, низверглись по лестнице.

Таамаг накормили, однако ела она без аппетита, что было малона нее похоже.

– Ты у нас вроде как была отличницей? – обратилась Таамаг кИльге. – Не бойся – бить не буду! Только попытаю немного и пристрелю!

Та улыбнулась так скромно, что у нее свело скулы.

– Видишь ли, как я потом выяснила, в моей золотой медали нетни грамма настоящего золота, – проговорила она с достоинством.

– Короче, мне надо знать: сколько лет живут липы! Хотя быпримерно! – сказала Таамаг.

Вопрос застиг Ильгу врасплох.

– Видишь ли, Тамара… – начала она издали.

– Я не хочу видеть! Я хочу знать! – нетерпеливо перебила ееТаамаг. – Если шестьдесят пять лет назад липа была уже старая – она еще стоитили нет?

Ильга этого не знала.

– А-а-атлич-ч-чница! – чихнула презрением Таамаг.

– А в чем дело? Давай в Интернете посмотрим!

– Во-во, посмотри! – обрадовалась Таамаг.

– А зачем тебе?

Валькирия каменного копья смутилась.

– Мой старикан вроде как надумал отбрасывать лыжи. Оно,может, и хорошо: он уже сам себе надоел. Три года в памперсах, ложки до ртадонести не может! Но вот какая штука – он все вспоминает про какую-то липу, ккоторой бабушка его водила, когда он был ребенком. Вспоминает и вспоминает,совсем достал… Такое чувство, что он в детство провалился и жизнь свою зановоперелистывает.

– Это маразм старческий! – авторитетно сказала Ильга,любившая называть хорошие вещи гадкими словами.

– Во-во! – обрадовалась Таамаг. – Маразм! Он самый и есть.Вот я и говорю: бабки его давно уже нету! Трава из нее выросла, из бабки! Липу,может, спилили. Да и он место ни фига не помнит! Станцию электрички только ичто Москва-река рядом. И вроде как островок напротив этого места. Обломается,не поеду я туда!

– А он что, просит? – удивилась Ильга.

Таамаг набычилась.

– Да не, не просит. Он уже давно сам с собой разговаривает!Меня то мамкой своей называет, то Клавой какой-то! Только все равно обломается…

– А-а-а… – протянула Ильга.

Она не понимала состояний, когда люди спорят сами с собой.