– Когда мы завышаем себе планку, мы обязаны потом ееподдерживать. Если нет – планка упадет и проломит тебе голову… – волнуясь,пояснила Ирка. – Если ты был амебой – ты мог быть счастливой амебой. Но еслитебе тесно стало в амебах и ты напросился, допустим, в жуки-пожарники, обратныйпуть в амебы тебе уже отрезан. Обратной эволюции из жуков-пожарников в амебы несуществует. Поэтому, пока твоя решимость не стала абсолютной, выгоднееоставаться амебой. Понимаете, да?

– Че-то мутно, – мрачно сказал оруженосец Фулоны. – Жукикакие-то! А валькирии-то чем провинились, что ты не хочешь быть валькирией?

Ирка ощутила, что вспотела. Видимо, производить какие-томысли она уже могла, а защищать их еще нет. Убежденности не было.

– Ну, в смысле, я получила слишком много и очень боюсь, чтоне удержу. Не верю себе. Если расчистил в душе место для света и свет пришел, апотом вдруг его потеряешь или предашь, то моментально, в одну секунду, до самыхушей заполнишься мраком. Именно потому, что место расчищено. Если нормальныелюди могут скатываться, допустим, несколько лет, то я, если оборвусь, рухнумгновенно. Враз.

Крайнее волнение у Ирки всегда выражалось тем, что онаслышала свой голос со стороны, как бы на расстоянии. Словно говорил один, аслушал другой. И тот, второй, ужасно боялся, что первый замолчит.

– А-а, ну это известно! Валькирии называют это «эффектптенца»! А мы-то думали! – с облегчением сказала Фулона.

Ирка тоже испытала облегчение.

– Какого «птенца»?

– Ну когда птенец вылупился из яйца, обратно в скорлупу егоуже не затолкнешь. Он должен встать на крыло и полететь – хотя это и больно, истрашно, и тяжело. Если же захочет снова забраться в скорлупу, будет шевелитьее, пытаться поднять клювом – потеряет время. Змея ощутит, что шевелится трава.Приползет и – хрум!..

Радулга воинственно вскочила, едва поймав упавший стул.

– А я это иначе себе представляю! Мне даже сон навязчивыйснится. Будто я врываюсь в бар, а там какие-то враги, и колю всех подряд! Ивдруг вижу, какие у них рожи страшные! Ни жалости, ни сострадания – ничего! Имне становится жутко! И я думаю: «Куда я влезла? Во что впуталась?» Если теперьспиной повернуться – меня же прикончат! Эти, страшные, черные, чувствуют это иначинают кричать: «Бросай копье и уходи! Не тронем!» Но я понимаю, что онилгут. Что бы ни говорили и ни врали – прикончат! И еще я понимаю, что это не тавойна, где можно сдаться, а война на тотальное уничтожение, где не толькопленных убивают, но и всех младенцев перерезали бы, если бы не было защиты. Ивот я колю их во сне, а они ухмыляются и ждут, пока я устану и можно будет меняразорвать.

– Радулга, где ты купила такую красивую кофточку? – внезапноспросила Гелата. Ирка даже изумилась ее резкости: с чего бы? Это было как ушатхолодной воды. Радулга взорвалась.

– Отвянь!

– «Отвянь» говорить нельзя! – напомнила Фулона.

– Тогда пусть отвалит!

– Радулга! Прости, но Гелата права, что тебя одернула! Ты именя порой тревожишь, – сказала валькирия золотого копья.

– Почему?

– Ты вкладываешь с борьбу со злом слишком много ненужнойстрасти. Твои «гадики» тебя замотают по пустякам, а когда ты утратишьгорячность и останешься без сил – тебя можно будет заколоть даже вилкой. Негорячись! Если бежишь на десять километров, не стоит выкладывать все силы настарте. Если на первом километре ты всех и обгонишь, потом все равно сойдешь сдистанции.

– Это как же копьем колоть? Через раз, что ли? Кольнул,отдохнул, пузо почесал, снова кольнул? – взорвалась Радулга.

– Я не о том, – вздохнула Фулона. – Тут важно не перепутать,что именно тебе нравится – гадиков копьем тыкать или со злом бороться? А топотом-то колоть будет некого, а потребность колоть останется. Мне поройначинает казаться, что многие слишком страстные борцы со злом когда-нибудьбудут неприятно удивлены. И очень боюсь, как бы и мне не удивиться вместе сними.

Оруженосец Радулги Андрей, гигант-мужчина, тряхнул головой ипризнался, что он прежде всегда страдал от своей трусости. Он сам никого необижал, но крайне редко помогал, если кого-то унижали или били. Или боялся, илитормозил, или не хотел вмешиваться – или что-то такое, подобное. Сочувствовалвсем сердцем, но проходил мимо. То ему представлялось, что все хулиганы сплошьбоксеры или уголовники. Или думалось, что, может, тот, кого бьют, сам виноват.Или, допустим, он вмешается, кого-то прирежут, прибежит милиция, и все свалятна него, хотя он ни сном ни духом… В общем, куча мыслей сразу атаковала,кусала, заваливала – он замирал и ничего не делал, хотя сил было столько, чтокирпичи кулаком крошил.

– А потом вдруг кто-нибудь совсем неожиданный –доходяга-пьяница, или водитель проезжавшей маршрутки, или какая-нибудькрикливая тетка вмешивались, защищали, разнимали, спасали, и я понимал, что вотони – пьяница, тетка и водитель – смогли, одолели, перешагнули, и именно ихслабыми, а не моими мощными руками совершилось добро. И кто защитил? Слабаки,которые и кулака сжать не умели!.. И никто их не бил трубой, и хулиганыоказывались банальными идиотами, и милиция не прибегала. А я, сильный слон,ощущал себя оплеванным! – сказал Андрей с болью.

– Может, ты поэтому и стал оруженосцем, что тебе дали шанс?– предположила Бэтла.

Андрей пожал плечами.

– Надеюсь. Правда, пока я не сказал бы, что из меня претособый героизм. Максимум, что я знаю: когда надо будет умереть, я умру.Главное, чтобы героизм не потребовался совсем внезапно и у меня оказалось времякак следует пнуть себя, чтобы хотя бы внешне показаться смелым, – заметил он.

– Чтобы залатать велосипедную камеру – нужно как минимумпонять, где дырка! – одобрила Гелата. – Ты понял, и тебе везуха. А вот когдамужик в сто килограммов весом в женские тапки ноги вбивает – это уже нелечится.

– Да на, возьми! Я просто не знаю, где мои! Сама же ихкуда-то деваешь! – с обидой заорал ее оруженосец.

– Все равно гадко! Словно в тебе что-то плавает, а ты самвыудить не можешь, – с досадой на себя сказал Андрей.