концов оказываются забытыми, в рассказе вообще нет жертв. Вымышленный мир Чехова в моральном отношении близок к толстовскому Петербургу, населенному Бетси Тверскими и Сафо Штольц. Равнодушные к понятиям верности, семьи и любви, все стороны удовлетворены – разумеется, и преданный муж, который использует жену, чтобы добиться продвижения по службе. Здесь содержится прямой намек на русское великосветское общество более ранних, неприкрыто безнравственных пушкинских времен, гораздо более «французское» и без слез взирающее на сексуальные вольности и завязывание выгодных связей. Безусловно, своекорыстное поведение Анны Петровны могло быть более оправданным, чем пустоголовые выходки Сафо Штольц. Но мы не можем сказать это наверняка, потому что Толстой был совершенно не способен рассказать нейтральную историю с точки зрения такой вот Сафо – он не мог бы рассказать и о «грехопадении» Софьи Петровны так, как это сделал Чехов в «Несчастье», то есть с позиций самой разочарованной, неудовлетворенной и скучающей женщины. Чехов специализируется именно на таких «повествованиях с позиций»[165].

В «Анне на шее» нижняя точка в браке героини достигается как раз перед ее успехом на балу. Она бедна (хотя вышла замуж из-за денег), несвободна, нелюбима. Чехов сообщает нам, что муж Анны Петровны напоминал ей обо всех тех жестоких инстанциях, которые с «самой внушительной и страшной силой» надвигаются на нее, «как туча или локомотив, готовый задавить» [Чехов С 9: 166]. Повторяющийся дурной сон, навеянный толстовской Анной, – но эта Анна будет бороться с ним и победит. На следующий день после своего триумфа в обществе, обеспечивающего ей независимость, она приветствует мужа, произнося: «Подите прочь, болван!» [Чехов С 9: 172]. И мы понимаем, что Анна Петровна наконец-то чувствует себя свободной: «…и давнишний страх ее перед силой, которая надвигается и грозит задавить, казался ей смешным» [Чехов С 9: 171].

Но действительно ли это триумф, неужели нет никакого внешнего напоминания об этическом измерении? В романе Толстого нравственным мерилом всегда является семья – как правило, дети. Маленький сын Анны Сережа конфузится в присутствии Вронского, не понимая роли, которую Вронский играет в их доме, но чувствуя страстную увлеченность матери; еще важнее, что рядом с Сережей Анна и Вронский ощущают чувство вины, ибо он (как говорит нам Толстой) – компас, указывающий им, до какой степени они сбились с пути. В повести Чехова семья вообще выводится за пределы изображения (пьяный отец и взволнованные младшие братья, все время повторяющие: «Папочка, не надо…»), образы родных становятся все более тусклыми или же идея семьи и детей гротескно пародируется на примере супружеской четы. Та «Анна», которой на шее Модеста Алексеича становится жена, и «маленький Владимир», крестным отцом которого становится Его Превосходительство, – это государственные награды. Чехов рисует нам картину мира высшего общества такой, какой она должна была быть – в соответствии с ценностями, например, госпожи Вронской, которая полностью принадлежит к этому миру и ведет себя соответственно. Как вы помните, провожая своего убитого горем сына на войну, госпожа Вронская замечает по поводу самоубийства Анны Карениной: «Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные! Это всё что-то особенное доказать. Вот она и доказала. Себя погубила и двух прекрасных людей…» [Толстой 19: 360]. Чеховская Аня никогда бы не взяла такой грех на душу.

В наших последних двух вариациях «сюжета об Анне» поступки чеховских героя и героини представлены в более простительном с точки зрения морали ключе. По-прежнему не способные на кардинальные, вульгарные, отчаянные действия, мужчины и женщины, о которых ведется рассказ, не перестают любить, но и не дают слабину; потому эти рассказы и относятся к самым волнующим творениям Чехова. Первым (и, вероятно, самым знаменитым из рассказов об Аннах) является «Дама с собачкой». Здесь мы также сталкиваемся с очередной порцией поездов и театров, но в этом рассказе полностью отсутствует клиническая холодность «Несчастья» и «Анны на шее». «Дама с собачкой» – настоящая любовная история, одна из величайших в мире, и в ней Чехов смешивает толстовские прототипы, а временами и прибегает к толстовскому стилю, чтобы по-новому изобразить адюльтер и долг.

Сюжет известен всем. Но как обстоит дело с человеческим материалом, если сопоставить его с типами толстовских персонажей? Дмитрий Гуров напоминает очередного Вронского или, возможно, Облонского, а Анна Сергеевна – робкую, неопытную Кити. Однако с самого начала очевидно отличие: ни Гуров, ни Анна Сергеевна не свободны (у обоих есть супруги каренинского типа). Также ни он, ни она не ожидают и не готовы к тому, что их роман окажется серьезным. Один из способов понять эту серьезность заключается в прочтении первых двух глав (до отъезда Анны Сергеевны домой на поезде, после чего Гуров намеревается в скором времени вернуться из Ялты в Москву) как написанных в регистре или, если взять бахтинский термин, «зоне» молодого Вронского или Облонского, в аспекте легкого флирта опытного мужчины, обращающегося на «ты» с девушкой, которая все еще с трепетом называет его на «вы». Вторая часть завершает вид сюжета о неверности, «сериала», предназначенного для повторного воспроизведения с новым составом исполнителей, но не для приобретения глубины. Но затем начинается вторая половина рассказа. В третьей и четвертой частях речь идет о настоящей любви, которая неожиданно вырастает из этого стереотипного начала – подобно тому, как в средних частях романа Толстого любовь Анны и Вронского становится созидательной, могучей и «настоящей». Гуров отыскивает Анну Сергеевну в городе С., после чего она начинает приезжать в Москву. Устанавливается ритм, отражающий глубокую и все углубляющуюся верность. Рассказ завершается словом «начинается». Такое неокончательное окончание, вероятно, подобает трагедии, но без трагической кульминации или трагического финала – и его стабильность сама по себе превращается в нравственное достижение.

Ключ к отличию от мировоззрения Толстого предоставляется в конце рассказа, в размышлениях Гурова по дороге в «Славянский базар», где его ожидает Анна. По пути он объясняет дочери, отчего зимой не бывает грома; мысли же его были заняты совсем другим. Его размышления связаны с неизбежностью «двойной жизни» для человека, с тем, что наше поведение в обществе не отражает нашей сути. Гуров приходит к выводу, что это очень хорошо, ибо «каждое личное сосуществование держится на тайне». Весь двойственный тон отрывка, содержащего частые повторы, напоминает стиль Толстого, но мораль в нем – исключительно чеховская. По Толстому, тайна не может храниться вечно; рано или поздно скрываемое проявится. Ложную жизнь необходимо привести в соответствие с истинной, прежде чем сможет произойти духовное прозрение (как у Ивана Ильича перед смертью или у Константина Левина в конце романа). Толстовское «я», в этом отношении