Дух разрушения носится в воздухе. Циники, конечно, приписали бы это приближающемуся сезону дождей, но сестра Лэнгтри знала, что муссон здесь ни при чем. Что-то создается само по себе, а затем рушится до основания в одно мгновение, и становится ясно, что на самом деле ничего и не было. Так произошло с ней и Майклом. Как она могла надеяться на что-то серьезное и длительное, если все основывалось на совершенно искусственной ситуации? Разве не потому она отказалась от дальнейшего развития отношений с Нейлом Паркинсоном? Когда доходит до постели, человек обычно если и не знает, с кем он имеет дело, то, по крайней мере, думает, что знает. Но Майкл ничего толком не мог знать об Онор Лэнгтри; что бы он ни думал, все было лишь иллюзией, плодом его воображения. Единственное реальное знание о ней было то, что она – сестра Лэнгтри. С Нейлом ей все-таки хватило здравого смысла понять это и сдержать свои чувства до тех пор, пока оба они не вернутся в естественную среду обитания, до тех пор, пока у него не появится возможность встречаться с Онор Лэнгтри, а не с сестрой Лэнгтри. Но с Майклом… с Майклом не было ни раздумий, ни здравого смысла, ничего, кроме страстного стремления найти любовь – с ним, здесь и сейчас и наплевать на последствия. Как если бы в самой глубине души, подсознательно, она знала, насколько все бесплотно, насколько нежизнеспособно.

Много лет назад, когда она училась на подготовительных курсах при сиднейской больнице, одна из сестер прочитала им лекцию об эмоциональных опасностях, связанных с работой медицинской сестры. Онор Лэнгтри была на этой лекции. «Среди прочего, – говорила лекторша, – для медсестры существует опасность влюбиться в больного. Но уж если вам так хочется, – сказала она, – то пусть это будет больной с острым заболеванием. И ни в коем случае не хронический. Любовь может продолжаться и оказаться прочной при остром воспалении брюшной полости или переломе бедра. Но любовь к припадочному, паралитику или туберкулезнику, – вещал этот размеренный голос, – не будет жизнеспособным предприятием». Жизнеспособное предприятие. Эти слова она никогда не забудет.

Не то чтобы Майкл был болен. И во всяком случае уж не хронически. Но встретились они в условиях длительной ситуации «больной – медсестра», окрашенной мрачными тонами, свойственными жизни в отделении «Икс». И даже если предположить, что на него не повлияла нездоровая атмосфера отделения, но на нее-то она, безусловно, подействовала. Ее первейший и единственный долг состоял в том, что она должна была воспринимать Майкла как больного отделения «Икс» – и только. С Нейлом Паркинсоном ей это удалось, но Нейла она не любила, так что долг благополучно возобладал над чувствами и все шло своим чередом.

И вот теперь она оказалась между двух огней, между любовью и долгом, и то и другое по отношению к одному человеку. К одному больному. Ее работа требовала относиться к нему как к больному. И неважно, что он не подходит под это определение. Речь идет о ее долге, всегда и только о долге. И никакая любовь на свете не в силах изменить то, что стало ее второй натурой за многие-многие годы.

«Так какой же огонь мне потушить: любовь или долг? – спрашивала она себя, медленно, куда медленнее, чем обычно, поднимаясь по ступенькам на веранду, чтобы войти наконец в свою комнату. – Оставаться мне его возлюбленной или продолжать быть сторожем и нянькой? Кто же он? Мой любовник или мой больной?» Внезапный порыв ветра приподнял край ее косынки, и она затрепетала над шеей.

«Ответ готов, – подумала она. – Любви надлежит угаснуть».

Когда она открыла дверь, Майкл сидел на стуле, одетый в пижаму, которую она взяла для него в отделении «Би», и терпеливо дожидался ее прихода. Стул он отодвинул почти в другой конец комнаты, далеко от кровати, которую уже аккуратно застелил, и она выглядела так, что никакое самое воспаленное воображение не смогло бы представить, что прошлой ночью эта кровать была ареной страсти более дикой, радости более полной, боли мучительной и сладкой, чем на любом, самом огромном и роскошном ложе сладострастника. И странным образом это спартанское целомудрие ее кровати подействовало на нее как удар хлыста. Еще проходя через веранду, она представляла себе их встречу, в которой мысленно нарисовала его, нагого, в ее кровати.

Будь это так, она снова стала бы мягкой и нежной, упала бы на подушку рядом с ним, смогла бы, несмотря на горевший в ней огонь долга, набраться мужества и сделать то, что она хотела больше всего на свете: обнять его, подставить губы для неистовых поцелуев, окрасить новыми яркими красками впечатления этой ночи, так страшно помрачневшие оттого, что на них упала тень смерти человека, распростертого на полу в душевой.

Она остановилась в дверях в полном изнеможении, не в состоянии улыбаться, двигаться или говорить, совершенно без сил. Но вероятно, выражение ее лица сказало ему больше, чем она предполагала, потому что он сразу встал и подошел к ней поближе, но не настолько близко, чтобы коснуться ее.

– Что случилось? – спросил он. – Что? Что произошло?

– Льюс покончил с собой, – сказала она и замолчала.

Усталость навалилась на нее, словно ком.

– Покончил с собой?!

Майкл застыл, пораженный, но его изумление и отвращение испарились значительно быстрее, чем следовало бы в подобных случаях, уступив место странному жутковатому оцепенению, как если бы он сам сделал что-то ужасное.

– Господи, о господи! – медленно произнес он. Казалось, он почувствовал приближение собственной смерти. На лице его явственно проступили вина и страдание; затем он проговорил: – Что я наделал?! Что я наделал?!

Голос его, казалось, принадлежал не ему, а какому-то очень старому, дряхлому человеку.

Душа ее рвалась навстречу ему, и она подошла близко-близко, стиснула его руку в своих и умоляюще посмотрела ему прямо в глаза.

– Ты ничего не сделал, Майкл, совсем ничего! Льюс сам себя уничтожил, слышишь? Он использовал тебя, чтобы отомстить мне. Ты не можешь винить в этом себя! Не ты подвел его к этому, не ты вдохновил его на самоубийство!

– В самом деле? – резко спросил он.

– Перестань! – в ужасе закричала она.

– Я должен был быть там, с ним, а не здесь с тобой. Я не имел права оставлять его.

Сестра Лэнгтри в страхе смотрела на него, словно с трудом узнавала его, но потом откуда-то из глубины тайника ее сознания, где хранились отражения эмоций на все случаи жизни, она извлекла легкую насмешливую улыбку и размазала ее по губам.

– Вот как! – воскликнула она. – Право же, это восхитительный комплимент!

– Сестренка, я совсем не это имел в виду, – проговорил он, совершенно несчастный. – Я ни за что в жизни не смог бы вас обидеть!

– Ты до сих пор не можешь запомнить, что меня зовут Онор?

– Я бы очень хотел. Это имя так подходит вам[5]– правда, очень подходит. Но я всегда думал о вас как о сестренке – даже сейчас. И я ни за что в жизни не смогу причинить вам боль. Но если бы я остался там, среди тех, к кому я принадлежу, этого никогда бы не случилось. Он остался бы жив, а я – я был бы свободен. Это моя вина!