Его мучения ничего не значили для нее, потому что она не знала, в чем их источник. Кто он? Что он такое? Тяжелое отвращение и великая безымянная печаль поднялись откуда-то изнутри и незаметно затопили ее сознание, проникли повсюду, от кончиков пальцев до широко раскрытых непонимающих глаз. Да кто же он такой, если после всех этих часов, отданных самой страстной, самой неистовой и нежной любви на свете, он мог стоять здесь и жалеть о том, что это было, и отвергать все ради Льюса?! Ужас, горе, боль – все это были вещи, с которыми она в состоянии была справиться, но только он-то испытывал их из-за Льюса, и здесь она была бессильна. Никогда в жизни она не чувствовала себя до такой степени униженной как женщина, как личность. Он швырнул ей в лицо ее любовь ради Льюса Даггетта.

– Теперь я вижу, – натянуто сказала она, – что очень сильно ошибалась в отношении многих вещей, не так ли? Ох и глупо же это было с моей стороны! – Горький смех вырвался у нее совершенно непроизвольно и казался настолько убедительным, что он дернулся, как будто она уколола его. – Побудьте еще минутку, хорошо? – попросила она, отворачиваясь от него. – Мне надо быстренько умыться. Потом я отведу вас обратно в отделение. Вам хочет задать несколько вопросов полковник Чинстрэп, а я весьма предпочла бы, чтобы он вас здесь не видел.

На полочке под дальним окном стояла оловянная миска, в которой было немного воды. Пряча лицо, сестра Лэнгтри торопливо подошла к ней и сделала вид, что оживленно плещется, чтобы скрыть слезы, а затем прижала полотенце к глазам, щекам и носу и, призвав на помощь всю свою железную волю, остановила этот бессмысленный постыдный плач.

Майкл такой, какой он есть, но означает ли это, что ее любовь к нему напрасна? Что в нем нет ничего достойного любви, хотя он и предпочел Льюса ей? О Майкл, Майкл! Никогда еще она не чувствовала себя до такой степени преданной, обесчещенной, в самом деле. Честь без чести, и все-таки почему она должна так себя чувствовать? Он такой, какой он есть, и это прекрасно, иначе она не любила бы его. Но между доводами рассудка и ее чувствами – чувствами оскорбленной женщины – лежала пропасть, глубина которой не поддавалась измерению. Если бы он предпочел ей другую женщину, и то это не было бы так больно. Льюс. Взвешена и найдена легкой – и в чью пользу? В пользу Льюса.

Какой же идиот полковник Чинстрэп, если он подозревает Майкла в убийстве Льюса! Жаль, что он не присутствовал при этой сценке. Его подозрения развеялись бы в прах! Уж если когда-нибудь человек и горевал о смерти другого, то нельзя было это сделать сильнее, чем горевал Майкл Уилсон о смерти Льюса Даггетта. В сущности, он имел возможность убить Льюса, ведь ночью ее довольно долго не было в комнате, так что он успел бы вернуться в душевую, сделать дело и к моменту ее прихода снова возвратиться назад. И он не делал этого. Ничто уже не смогло бы поколебать сестру Лэнгтри в своей убежденности. Бедный Майкл. Вероятно, он прав. Если бы он остался в отделении «Икс», Льюсу не понадобилось бы убивать себя. Его победа над ней была бы полной.

Господи, что за путаница! Что за переплетение желаний, смесь побуждений и причин! Зачем она забрала Майкла из отделения? В тот момент ей казалось, что это будет самым правильным и единственным, что нужно сделать. Но может быть, подсознательно она искала возможность зацепиться за любое обстоятельство, которое позволило бы ей остаться с Майклом вдвоем? В отделении такой возможности никогда не было: все они ревностно следили, чтобы она никому из них не уделяла времени больше, чем остальным. Но мужчины есть мужчины. И поскольку она фактически повисла у него на шее в тот момент, когда он испытывал определенные физические страдания, после того как его свидание с Льюсом в душевой прервали, как же можно теперь порицать его, что он воспользовался ею и удовлетворил себя?

Слезы высохли. Сестра Лэнгтри отложила полотенце и подошла к зеркалу. Все в порядке, плакала она недолго, так что следов не осталось. Косынка смялась, ее косынка, в которой она выполняла свой долг, ее верная помощница. Ее долг, ее дело – они не предадут. Любовь – может, но долг – никогда. Всегда знаешь, где ты, когда речь идет о долге. Что ты отдашь, то к тебе и вернется. Она выдвинула длинный темный ящик где-то глубоко в ее мозгу, бросила туда любовь и захлопнула его, затем поправила перед зеркалом косынку, спокойная и отчужденная, как та сестра-наставница много лет назад. Нежизнеспособное предприятие. Она отвернулась от самой себя.

– Пойдемте, – доброжелательно произнесла она. – Я отведу вас туда, где ваше место.

Время от времени спотыкаясь, Майкл тащился рядом с ней, настолько погруженный в несчастье, что едва осознавал ее присутствие. Все не просто начиналось сначала – все уже началось, и на этот раз его ждал пожизненный приговор. Сколько бы он ни прожил, это будет с ним. Ну почему это должно было случиться? Что он сделал? Люди продолжают умирать, и все из-за него, из-за чего-то, что живет в нем. Он, как Иона, всем приносит несчастье.

Искушение лечь на ее постель, ощутить запах ее простыней, прижаться всем телом к тому месту, где лежала она… И вот теперь она жалеет об этом, но тогда – нет, не жалела. Любовь, которой он раньше никогда не знал, была. Как сон. Она появилась, когда случилось что-то страшное, родилась из его стыда – стыда быть пойманным голым вместе с Льюсом, в таком двусмысленном положении. Она родилась в момент крушения всех его представлений о самом себе, когда он окончательно понял, как сильно жаждет убить.

Перед глазами его стоял образ Льюса: вот он смеется, издевается, смотрит на него в изумлении, когда Майкл хотел убрать за ним пролитый чай; Льюс стоит в душевой и не может поверить, что его заигрывания неприятны; Льюс, не сознающий в своей непомерной гордыне, что смерть нависла над ним, как меч. «Ты, глупый кукушонок!» – так сказал ему однажды Льюс, и теперь он сам говорит это тени Льюса. Эх ты, глупый, глупый кукушонок! Неужели ты так и не понял, что сам напросился? Не понял, что война снимает с человека запрет на убийство, что люди привыкают убивать? Ну конечно не понял, откуда тебе было это понять, если ты за все время войны ни разу носу не высунул из полковой канцелярии.

Будущего больше нет. Для него, Майкла, – нет. Возможно, что и никогда не было. Бен бы сказал, что человек сам на себя навлекает беду. Но это не так. Господи, как же он был зол! А она, которую он совсем не знал и теперь уже никогда не узнает, – она смотрела на него как на убийцу. Да он и был убийцей – он убил надежду.

Как только они вошли в корпус, Майкл тут же заторопился уйти; один-единственный взгляд ему в лицо, который он позволил ей, сказал столько, что ее истерзанные чувства вновь закровоточили. В его серых глазах она прочитала муку настолько глубокую, хотя они были сухи, что теперь она была готова забыть самое себя, только бы утешить его. Но нет, он бросился прочь, казалось, ему не хватает скорости, чтобы побыстрее уйти от нее. И тут же, увидев Бенедикта, сидевшего с безутешным видом на краешке кровати, он резко остановился, как будто забыл, куда направляется, и сел рядом.

Выносить это было выше ее сил, она повернулась и пошла к себе в кабинет. Ярость и боль сплелись в ее душе. Кто угодно для него значил больше, чем она.