Действительно, начинался экономический взлет, и он был гарантом здоровой, сильной и преуспевающей Италии. Полуостров, включая вечный Юг, который Касса Меццоджорно[38]с большим трудом вырвала из вековой нищеты, стоял на пути процветания. Даже если бы в людях умер дух 45-го года, испарившись вместе с трехпартийной системой, даже если бы правые захватили бы все посты и портфели, народ все равно бы считал людей у власти преданными гражданскому обществу или по меньшей мере честными, а институты Республики — вне подозрения. И считал вплоть того самого дела, которое раскрыли вскоре после нашего переезда в квартал Донна Олимпия. Если бы его случайно не отправили на повторное расследование, кто бы, черт возьми, вспомнил о Вильме Монтези, найденной мертвой годом раньше на пляже в Торваянике, в нескольких километрах к югу от Рима? Ведь несмотря на обнаруженные в ходе следствия странные обстоятельства, его сразу отправили в архив.

Ранним утром в субботу 11 апреля 1953 года рабочий, ехавший на велосипеде на свой завод, заметил на берегу моря неподвижно лежащее тело. Он спрятал свой велосипед в кустах у дороги, спустился на пляж и обнаружил труп полуобнаженной девушки. Она лежала на спине, закрыв одной рукой лицо. Ни чулок, ни туфель, ни юбки. Фортунато Беттини — так, весьма символично, звали этого рабочего, буквально сошедшего с экрана неореалистического фильма, и подкупавшего непосредственностью своих реакций бывшего участника Сопротивления, который бросился на помощь ближнему, не забыв принять меры предосторожности от воришек велосипедов — этот Фортунато Беттини, не теряя время на разглядывание трупа, как угорелый вскочил на велосипед, запомнил место по рекламному щиту зубной пасты «Колгейт» и помчался в ближайший комиссариат.

Я так подробно остановился на этой фигуре, преданной забвению сразу после его донесения, поскольку вне всяких сомнений спонтанность его свидетельских показаний, его непроизвольная прямолинейность, свежесть и открытость его искренней физиономии задали тон первому следствию, которое склонилось к версии банального несчастного случая и не поколебало тем самым доверия, которое внушало итальянцам их переродившееся благодаря победе над фашизмом общество.

Заблуждение, покоившееся на случайном стечении обстоятельств. Было известно, что за два дня до этого Вильма Монтези вышла из своего дома, расположенного на окраине города в ничем непримечательном мелкобуржуазном квартале на улице Гарильяно, где она жила в скромной квартирке со своими родителями и двумя братьями. Отец был столяром. Она сама работала помощницей портнихи. Немногим более двадцати лет. Темные волосы, интересная внешность, полненькая фигурка, она находилась в самом расцвете своей девичьей красоты, которая не могла остаться незамеченной, когда Вильма разглядывала витрины магазина на улице По, в котором на свои скромные средства белошвейки она купила кружевной платок и какую-то ленточку. Тем утром 9 апреля на ней была желтая шерстяная юбка в зеленый горошек, белая рубашка, телесного цвета чулки и пара черно-зеленых туфель. Куда она направлялась? Наверное, на пляж, поскольку она оставила дома свою золотую цепочку с изображением Мадонны, а также браслет, который ей подарил ее жених, курсант Анджело Джулиани, проходивший стажировку в полиции города Потенца.

Почему на море? Э! дело в том, что бедняжка страдала экземой на пятке и свято верила в лечебные свойства соленой воды. Она часто ездила на поезде в Остию. Было бы нелепо окружать ее смерть какими бы то ни было загадками. По всей вероятности, она заплыла слишком далеко, у нее свело ногу, либо она стала жертвой недомогания. Течение вынесло ее тело на пляж рядом с Торваяника. Смерть, лишенная всякой таинственности. Сколько таких утопленников выбросило море, сорвав с них одежду?

«В общем, — заявила журналистам синьора Монтези, которая по понятным причинам была подавлена случившимся и была избавлена от их нескромных вопросов, — что я могу еще вам сказать? Вильма была тихой, спокойной девушкой. Что же до мальчиков, то она не знала никого кроме своего жениха, которого встретила на танцах в субботу вечером в Пиччетти. Я была тогда с ней там. Она уходила с Анджело одна только два раза: один раз в кино, на «Бедных, но счастливых», а другой раз они ездили в Вилла Боргезе. В декабре они должны были пожениться. Она мне так доверяла, что письма ни одного не послала, чтобы не дать его мне прочитать».

Последнее свидетельство ее невинности: она не умела плавать. «Мы не настолько богаты, чтобы отправлять детей на воды!»

Кроме того что Остию с Торваяника разделяют семнадцать километров, и это расстояние представляется значительным для спокойного апрельского моря (кому впрочем ведомы тайны природы?), оставался один неясный момент. Говорилось, что водой смыло туфли, юбку и чулки, но в протоколе ничего не говорилось о подвязках. Если ношение туго натянутых чулок было достойно похвалы для Вильмы, юной особы, верной традициям благопристойного поведения, которая никогда бы не позволила себе ходить с обнаженными ногами, то исчезновение такого интимного аксессуара, как подвязки для чулок, наводило на досадные мысли сомнительного характера. Могло ли гигиеническое омовение ног, или «ножная ванна», как выражаются врачи, подчеркивая его медицинский смысл в противовес гедонистическому, привести к несчастному случаю?

И тут на свет всплыло одно обстоятельство, державшееся в секрете, дабы отвести всякое подозрение. Вильма, как сказала синьора Монтези, в день своей фатальной морской прогулки была «нерасположена». Подробность, свидетельствовавшая в пользу версии о «недомогании», которое постигло дочь столяра в море, должна была начисто опровергнуть клеветнические слухи. В наши дни, когда женщины уже не считают свои месячные циклы препятствием ни для работы, ни для любви, и когда «недомогания» стали столь же редким явлением, как и обмороки графинь давно минувших эпох, тебе будет трудно понять, что это признание матери могло поставить окончательную точку в расследовании. В то время в Италии еще правили законы непреложной крестьянской морали, в соответствии с которой периодическое нерасположение женщин объяснялось волей Божьей. В течение трех дней каждого месяца Господь настрого запрещал им всякие сексуальные отношения. В наказание, посланное роду Евы, которую навеки заклеймили грешницей и нечестивицей. Я сам видел в Понте Маммоло, как девушки из Ракальмуто или Пьетранеры повязывали на три дня вокруг своей лодыжки черную ленточку: пережиток древнего сицилийского обычая, вроде трещотки, которой в Средние века оповещали издалека о прокаженном или человеке, которого признали неприкасаемым.

Конец 53-го: правая газета публикует сатирический рисунок, изображающий отца семейства, который нежно обнимает жену и детей со слезами на глазах. «Прощайте, дорогие мои, прощайте навеки, я иду принимать ножную ванну». Еще более интригующей представляется виньетка, появившаяся вскоре после этого в одном еженедельнике, тоже правого толка, с изображением летящей птички с подвязкой в клювике. Окончательно этот ребус сбивает с толку читателя своей подписью: I piccioni[39] viaggiatori sono ormai volati via. «Голубки все упорхнули». Намек этот мог понять только тот, кто был способен увязать эту птичку с омонимичной фамилией сенатора Аттилио Пиччони, министра иностранных дел, исторического лидера христианских демократов, одного из самых уважаемых и влиятельных политиков. Кроме того нужно было знать, что один из его сыночков, Пьеро, джазовый композитор, был завсегдатаем всех модных светских раутов. И что он участвовал в вечеринках, которые устраивал маркиз Уго Монтанья, важный казначейский чиновник, в своем поместье Капокотта неподалеку от Торваяники — информация, которую неожиданно выдала одна фотомодель в отместку за то, что ей не подписали контракт в Чинечитта, и которая сразу повлекла за собой повторное расследование.