Я размышляла об этом — и не могла понять, почему. Она с готовностью ложилась в постель с Айвором и, если уж на то пошло, с Риммоном, с мужчинами, которые ей были почти безразличны, которых она воспринимала как временных. Но каждый жест, каждое слово, произнесенное в присутствии Марка или в его отсутствие, свидетельствовали о ее любви к нему. Ее нельзя было назвать ни холодной женщиной, ни моралисткой, строго следующей предрассудкам своей юности; довольно часто она повторяла, что любовь для нее — нечто такое, что нужно употреблять как можно быстрее. Или это Марк медлил? Но если ему нужна была не она, то что? Я осталась в одиночестве, ни для кого не была главным человеком на свете и утешала себя тем, что наблюдала за ними, за их отношением друг к другу — надеюсь, скрытно. Естественно, я ревновала к Марку. В сердце Козетты он занял мое место, что не удавалось ни одному из его предшественников. Вот ответ тем, кто убежден, что я сама была в него влюблена…

Долгое время я убеждала себя, что Марк ухаживает за Козеттой не из-за денег. Просто так получилось, что у нее есть деньги, много денег, однако Марк любит ее и хочет быть с ней независимо от того, богата она или бедна. Так я думала. Но кто платил за все съеденные ими ужины, за все спектакли, которые они посмотрели? У него по-прежнему не было работы и перспектив ее найти. Я помню, как Айвор просил денег в ресторане и однажды передал чек Риммону — на наркотики. Казалось, Марк был выше всего этого; он отличался непривычной щепетильностью, держался независимо, избегал щекотливых ситуаций.

Затем все изменилось, причем откровенно и публично, как в старину, когда во время первой брачной ночи жених, подчиняясь освященным веками правилам, на глазах гостей вел невесту в спальню. Это случилось через несколько дней после Рождества. Воздух был холодным и влажным, и в четвертом часу уже начинало темнеть. После роскошного пира, устроенного несколько дней назад, мы вели праздную жизнь, ленились и поздно вставали. Меня разбудил Уолтер Адмет, позвонив в дверь в двенадцать дня. Он приглашал нас к себе на импровизированную вечеринку, где всех ждал ящик шампанского из Испании, доставшийся ему по случаю. Адмет жил где-то в Фулеме, в переделанном каретном сарае, и снова сошелся с Эвой Фолкнер. Я не захотела идти, представляла, какая это будет вечеринка, и знала, что одной там делать нечего; до позднего вечера я работала над книгой, Гэри и Фей отправились веселиться, но Козетта и Марк, которые должны были стать главным «угощением» Адмета, отказались, заявив, что идут ужинать вдвоем.

Вернулись они очень поздно. Мы все сидели в гостиной. Те из нас, кто не забылся в объятиях возлюбленного — я сама, Мервин, Мими и Риммон, — сидели за столом Козетты и пили вино. Вероятно, в те дни воздух был густым от сигаретного дыма, только никто этого не замечал — или не обращал внимания. Диана и Патрик, чьи переплетенные тела напоминали фрагменты пазла, занимали диван; их объятие было серьезным, беззвучным и почти неподвижным. Бригитта и Могенс лежали рядом, обняв друг друга за шею, время от времени соприкасаясь губами и перешептываясь. Иногда Мервин брал в руки принадлежавшую Гэри окарину, аккомпанируя проигрывателю. Я никогда не слышала, как он играет, и очень удивилась. Мервин оказался настоящим мастером. Немного погодя он поставил пластинку с «Кармен», и когда зазвучала подходящая музыка, Пердита — она в тот вечер была без мужа и молча сидела в бархатном кресле Тетушки — вдруг встала и, ни слова не говоря, начала танцевать сегидилью.

Она редко танцевала для нас, и, думаю, в такие моменты мы чувствовали себя избранными, потому что нам выпадал шанс видеть эту некогда великую танцовщицу, которая ради любви — или, если хотите, из-за безумия любви — загубила свою карьеру, спустилась с сияющих вершин успеха. Думаю, она танцевала фламенко. Точно не знаю, но все это — музыка, танец, одинокая лампа и мерцание свечей, вино, теплый воздух, влюбленные пары — было необыкновенно романтичным.

Крошечная женщина, яркая, словно пламя, и черноволосая, какой должна быть Кармен, в платье с юбкой, украшенной пышными красными оборками. Она хотела, чтобы мы хлопали в такт музыке, но мы не решались, словно боялись разрушить особую атмосферу, отстраненность, непохожесть на нас. Старинные формализованные па, стилизованные движения, медленные повороты следовали друг за другом в неизменном порядке, подчиняясь музыке; инструмент Мервина издавал странный, будоражащий звук; пламя свечей мерцало. В эту атмосферу, неслышно открыв дверь, попали Марк и Козетта; они замерли на пороге, боясь помешать. Хотя на самом деле не помешали, потому что танец продолжался. Они стояли рядом, смотрели и почти незаметно придвигались друг к другу, пока их тела не соприкоснулись, и Марк не обнял Козетту за талию.

Когда музыка смолкла, мы все стали аплодировать. Я налила вино Марку и Козетте, и она — редкий случай — не стала отказываться. Все молчали. Для «Дома с лестницей» это было не таким уж странным, потому что тут все знали друг друга, и в светских разговорах не было нужды. Но в тот вечер молчание казалось необычным, словно общение осуществлялось иными способами, прикосновениями, взглядами и музыкой. Влюбленные были поглощены друг другом, каждый из нас троих, одиноких, погрузился в свой внутренний мир. Риммон уже начинал соскальзывать в жуткие наркотические фантазии, из которых он так до конца и не сможет выбраться, танцовщица, наверное, погрузилась в воспоминания и размышления о своей жертве, а я думала о Белл, вспоминая слова Фелисити о том, что Сайласу, подобно Кармен, было некуда идти и нечем заняться, и оставалось только умереть.

Музыка сменилась — теперь зазвучало что-то из Массне. В дверь позвонил таксист, приехавший за Пердитой. Я подумала, что Марк уйдет одновременно с ней, однако он лишь спустился, чтобы посадить ее в машину; в его манерах не было ничего собственнического, однако он впервые — я в этом уверена — повел себя как хозяин. Потом Марк вернулся в гостиную, но не на свое место. Присел на подлокотник кресла Козетты, ласково погладил ее золотистые волосы и обнял за плечи. Она посмотрела на него, но без улыбки; то, к чему они приближались, было слишком серьезным. Музыка стала нежной, обольстительной и чарующей. Марк не ответил на долгий, восхищенный взгляд, а обвел глазами просторную, теплую, освещенную пламенем свечей комнату, переплетенные, словно пазл, тела влюбленной пары на диване, целующуюся парочку на ковре и сидящих за столом Мервина и Мими — она склонила ему голову на плечо, он обнимает ее за плечи. Свет отражался от серебристой пряди в волосах Марка. Он повернул голову и посмотрел в глаза Козетте. Я готова поклясться, что в это мгновение разница в возрасте между ними исчезла. Готова поклясться, что это была любовь, причем взаимная.

Марк наклонился и поцеловал Козетту в губы, но не отстранился сразу, а продлил поцелуй. Я была потрясена; наверное, вы не поверите, но следует помнить, что они в первый целовались у меня на глазах. Сначала я смотрела во все глаза, потом отвела взгляд, радуясь легкому опьянению от выпитого вина, притупившему остроту восприятия. Когда поцелуй прервался, Козетта густо покраснела. Потом, улыбнувшись, произнесла лишь его имя:

— Марк…

— Пора. — Он протянул ей руку и легко поднял с кресла.

Я думала, что Марк собрался домой. Козетта проводит его до входной двери, если он позволит, что бывало не каждый раз. Иногда Марк качал головой и движением руки приказывал не вставать с кресла. Она всегда его слушалась. Но в тот вечер Козетта взяла его за руку, словно они собрались на неспешную прогулку. Мне показалось — а может, я теперь так думаю, оглядываясь назад, — что на ее лице промелькнула тень смущения и неуверенности.