«Это все какое-то дерьмо, – сказал он Волкову. – Ты извини, шаман, но мне лично кажется, что все было как-то не так. Очень похоже, но чуть-чуть по-другому.» – «Ты сам-то понимаешь, что сейчас сказал? – спросил Волков. – Я же тебе слова не говорил, ты же сам с собой разговариваешь, это твоя настоящая память с ложной спорит» Ясное дело, каждому калеке хочется верить, что он в прошлом был либо олимпийским чемпионом, либо банкиром, либо суперагентом… Но на деле-то, дружок, – сказал ему Волков, вертя в пальцах неприкуренную длинную сигарету, – на деле все было совсем не так… Байки хороши для детей и тех, кто сидит на нарах, но мы-то с тобой не дети и не зеки, у нас с тобой дел невпроворот, так что давай-ка просыпайся, пора браться за работу. Птичка утром прилетела и давай в окно стучать: как тебе не надоело, как не стыдно столько спать… Или ты думаешь, что тот майор зря по твою душу приходил? Какой майор?

Да тот самый, майор ФСБ Колышев, которого вы с тем лейтенантиком на пару замочили…" – «Ладно, сказал Глеб – не ему сказал, не Волкову, а себе, – ладно. Уголовник, значит. Значит, не поделил с братвой бабки, не того кого-то замочил и был выведен за скобки… Ладно. Что-то непохоже на правду, но.., ладно.» Другой правды у него все равно не было, и пока что приходилось жить с этой. Волков утверждал, что сдвинул процесс восстановления его памяти с мертвой точки, и Глеб не спорил, хотя то, что он теперь знал о себе, воспринималось скорее как некий имплантант, чем как органичная часть личности.

Он не спорил, потому что все-таки был профессионалом и понимал, что споры не приведут ни к чему.., кроме, разумеется, безымянной могилы. Кем бы он ни был, но профессионал продолжал жить в нем, и профессионал настаивал на том, чтобы до времени сидеть и не дергаться, потому что все было неспроста: и его новая память, которой он инстинктивно не верил, и эта роскошная спальня, и страстные вздохи по ночам, и утренний джин…

В комнате стоял магнитофон – мыльница, но из хороших, с целой коробкой кассет и компакт-дисков.

Записи представляли собой отличную коллекцию классики, и в этом Глеб верил Волкову безоговорочно – это бесспорно была часть его прежней личности:

Вагнер, Чайковский, Моцарт, Брамс, Дебюсси… С ними ему было просто, как со старыми знакомыми, и он истязал магнитофон круглые сутки, словно торопясь наверстать упущенное.

Профессионал внутри него был жив, и Глеб не задавал вопросов. Он знал, что рано или поздно ему все объяснят.., настолько, насколько сочтут нужным.

Остальное он рассчитывал понять сам, не сразу, конечно, а со временем. То, как вокруг него плясали в этом странном доме, где дикая безвкусица сочеталась с не менее диким богатством, не располагало к вопросам: он явно был нужен хозяину. Вот когда хозяин выставит счет, можно будет подумать, стоит ли этот счет оплачивать, а пока… Пока что он пользовался предоставленной ему возможностью отдохнуть и набраться сил.

Он жил, как трава, не подозревая, что привитые ему когда-то навыки скрытого, неявного сопротивления гипнотическому воздействию наконец-то пригодились, почти сведя на нет постгипнотическое внушение, сделанное Волковым, – почти, но не совсем, потому что применены были бессознательно.

Волков был уверен в своей полной власти над Слепым, но Мария, делившая с Глебом постель, смутно ощущала в искалеченном сознании своего нового сожителя хорошо замаскированный очаг сопротивления, замаскированный настолько хорошо, что он и сам о нем не догадывался, а в такие вот утренние минуты с джином и одной на двоих сигаретой Марии казалось, что все это – глупые женские фантазии, не стоящие выеденного яйца.

Она знала то, чего не знал Глеб: завтра, самое позднее – послезавтра им двоим предстояла поездка в Москву. Они должны были нанести короткий деловой визит главному экологу Московской области герру… Тьфу ты, черт, чтоб он провалился, этот немец!

Господину Спицыну. Волков доверял ей безгранично, и именно она должна была решить, вернуться ли им в Крапивине вдвоем, или Слепой должен разделить с господином Спицыным его незавидную участь.. Черта с два, подумала она, медленно потягивая ледяное питье. Такого мужика… Это не идиот Ступинский со своими самопальными гимнами, это – мужик. С ним, по крайней мере, интереснее, чем со Светкой и Ленкой под душем. Конечно, сколь веревочке ни виться… Волков все равно погасит этого парня, но лучше позже, чем раньше, по крайней мере, до тех пор, пока парень не осознал себя как реальную силу и не начал диктовать свои собственные условия. В том, что однажды это произойдет, она не сомневалась.

И еще была эта баба… Волков прямо подскочил от радости, когда узнал о ней. В преддверии его великой агитационной кампании было бы очень неплохо совершить какое-нибудь чудо. А уж заиметь живого свидетеля, который будет на каждом углу утверждать, что с помощью крапивинского гуру смог переговорить со своим умершим родственником, было бы просто.., да просто чудом.

Мария не до конца разделяла энтузиазм своего хозяина. Все-таки она жила с этим непонятным человеком, чья память была похожа на вымытую классную доску. Она видела, что надписи стерты с доски не до конца, и подозревала, что встреча с бывшей женой может помочь Глебу вспомнить все. Она попыталась высказать свои подозрения Учителю, но тот, будучи целиком во власти новой захватывающей идеи, не стал ее слушать. Что ж, к подобному отношению ей было не привыкать. Он был святой, а она была и продолжала оставаться его наложницей и верным солдатом – до тех пор, пока он в ней нуждался.

Глеб протянул руку и нажал на клавишу воспроизведения. Из динамиков полилась музыка, и оба поморщились: Слепой потому, что это оказался Дебюсси, слишком, на его взгляд, слащавый для начала дня, а она – потому, что с музыкой Слепой как-то незаметно ускользал из-под ее контроля. Музыка была одной из линий его обороны и явной ошибкой Учителя: слушая музыку, Слепой делался другим…

Насколько понимала Мария, он на короткое время становился собой, прежним собой, что было чревато крупными неприятностями.

Слепой встал, натянул спортивные брюки и сделал несколько разминочных упражнений, а потом нанес серию стремительных ударов невидимому противнику – по корпусу, в живот, в челюсть, снова по корпусу, в голову… В исполнении человека, который, не успев продрать глаза, выкурил сигарету и запил ее стаканом джина с тоником, это выглядело бы смешно, если бы Глеб не напоминал при этом некий сложный боевой автомат. Мария невольно залюбовалась его отточенными, мощными движениями и подумала, что вот таким он, наверное, и был раньше: беспощадным и точным, как снайперская пуля…

– Подъем! – скомандовал он.

– Ай, – капризно ответила она. – Иди лучше ко мне.

– Запросто, – сказал он, подошел к постели и, зачерпнув из ведерка горсть ледяных кубиков, высыпал их на ее голую спину.

Она завизжала как девчонка. Она уже и не помнила, когда издавала такие реликтовые звуки. Вскочила и набросилась на него с кулаками. Он ловко увернулся, нырком ушел в сторону и, приняв боевую стойку, сказал сварливым старушечьим голосом: