Он, может, и не хотел меня видеть, а Гизелу не впустили во дворец, когда та пыталась навестить Этельфлэд, но ни одному свободному гражданину не могли воспрепятствовать свидетельствовать в суде, поэтому мы присоединились к толпе в большом, окруженном колоннами зале.

Этельред развалился в кресле, которое вполне могло бы сойти за трон. Оно имело высокую спинку, украшенные резьбой подлокотники и было выстлано мехом. Я не знал, видит ли нас Этельред, но если и видел, то и глазом не моргнул. Однако Этельфлэд, сидевшая рядом с ним в кресле пониже, определенно заметила. Она уставилась на нас, якобы не узнавая, а потом отвернулась, будто ей было скучно.

Дела, которые разбирал Этельред, были самыми банальными, но он настоял на том, чтобы выслушать каждого, кто приносил присягу.

Первая жалоба была на мельника — его обвиняли в том, что он пользуется фальшивыми гирями, и Этельред безжалостно допрашивал свидетеля. Друг Этельреда, Алдхельм, сидел за его спиной и все время нашептывал ему на ухо советы. Некогда красивое лицо Алдхельма после того, как я его избил, было покрыто шрамами, нос его стал кривым, а одна скула — приплюснутой.

Я часто разбирал подобные дела, и мне казалось, что мельник явно виновен, но у Этельреда и Алдхельма ушло много времени на то, чтобы прийти к тому же заключению. Человека приговорили к отсечению уха и клейму на щеке.

Потом молодой священник зачитал обвинение против проститутки, обвиняемой в воровстве из ящика для сбора милостыни в церкви Святого Альбана. Священник все еще говорил, когда у Этельфлэд внезапно начались боли. Она резко выпрямилась, схватившись рукой за живот. Я подумал, что ее сейчас вырвет, но изо рта ее вырвался только тихий болезненный стон. Она сидела, наклонившись вперед, открыв рот, все еще держась за живот, по которому можно было ясно видеть, что она беременна.

В зале стало тихо. Этельред уставился на свою юную жену, явно не в силах ей помочь. Потом две женщины вышли из открытого прохода под аркой, преклонили колено перед Этельредом и, получив его дозволение, помогли Этельфлэд покинуть зал.

Мой кузен с бледным лицом махнул священнику.

— Начни с начала обвинительного акта, отец, — сказал Этельред, — я отвлекся.

— Я почти закончил, господин, — услужливо ответил священник. — И у меня есть свидетели, которые могут описать преступление.

— Нет, нет! — Этельред поднял руку. — Я хочу выслушать обвинительный акт. Мы должны выяснить все, чтобы тщательно продумать приговор.

И вот священник начал сначала. Пока тот монотонно читал, люди от скуки переминались с ноги на ногу, и тут жена прикоснулась к моему локтю.

Какая-то женщина заговорила с Гизелой, и та, дернув меня за рубашку, повернулась и последовала за этой женщиной через заднюю дверь зала. Я тоже вышел, надеясь, что Этельред слишком увлекся ролью идеального судьи и не заметит нашего ухода.

Вслед за женщиной мы прошли по коридору, который некогда был открытой галереей с одной стороны двора, но потом промежутки между колоннами галереи заполнили обмазанными илом плетнями. Коридор кончался грубой деревянной дверью в проеме каменной кладки; на камне извивались вырезанные виноградные лозы.

За дверью обнаружилась комната с полом из маленьких мозаичных плиток, изображавших какого-то римского бога, мечущего молнии, а за комнатой — освещенный солнцем сад, где три грушевых дерева бросали тень на клочок травы, пестревший маргаритками и лютиками. Под этими деревьями нас ждала Этельфлэд.

Теперь по ней было непохоже, чтобы она страдала от боли, из-за которой, согнувшись в три погибели, сотрясаемая сухими рвотными позывами, покидала зал. Нет, она стояла, выпрямившись, с серьезным лицом, хотя при виде Гизелы серьезность ее сменилась улыбкой.

Они обнялись, и я увидел, как Этельфлэд закрыла глаза, словно борясь с подступающими слезами.

— Ты не больна, госпожа? — спросил я.

— Не больна, всего лишь беременна, — ответила она, не открывая глаз.

— Только что ты выглядела больной.

— Я хотела с вами поговорить, — сказала Этельфлэд, отодвинувшись от Гизелы. — И притворилась больной. То был единственный способ остаться одной. Он не выносит, когда мне плохо. И оставляет меня одну, когда меня рвет.

— Тебя часто тошнит? — спросила Гизела.

— Каждое утро, — ответила Этельфлэд. — Тошнит, как собаку. Но разве такое бывает не со всеми?

— Не в этот раз, — ответила Гизела, прикоснувшись к своему амулету.

Она носила маленькое изображение Фригг, жены Одина, королевы Асгарда — обиталища богов. Фригг — богиня беременности и родов, и амулет должен был помочь Гизеле благополучно родить. Он хорошо себя оправдал во время появления на свет первых двух наших детей, и я каждый день молился, чтобы он помог и с третьим.

— Меня рвет каждое утро, — сказала Этельфлэд. — А остаток дня я чувствую себя прекрасно. — Она прикоснулась к своему животу, потом погладила большой живот Гизелы и тревожно проговорила: — Ты должна рассказать мне о родах. Это больно, да?

— Ты забываешь про боль, — ответила Гизела, — потому что роды полны радости.

— Ненавижу боль.

— Существуют разные травы, — сказала Гизела, стараясь говорить убедительно, — и это такая радость, когда Ребенок появляется на свет.

Они все говорили о родах, а я прислонился к кирпичной стене и уставился на клочок голубого неба, видневшийся сквозь листья грушевых деревьев.

Женщина, которая привела нас сюда, исчезла, и мы остались одни. Где-то за кирпичной стеной мужчина кричал новобранцам, чтобы те выше держали свои щиты, и я слышал стук палок по дереву — новички практиковались. Я подумал о новом городе, о Лундене, лежавшем за городскими укреплениями — там, где основали свое поселение саксы. Они хотели, чтобы я сделал им новый палисад и поставил оборонять его свой гарнизон, но я отказывался. Альфред приказал мне отказаться; к тому же если бы новый город был окружен стеной, пришлось бы защищать слишком много укреплений. Я хотел, чтобы саксы перебрались в старый город. Некоторые так и сделали, чтобы находиться под защитой старой римской стены и моего гарнизона, но большинство упрямо оставалось в новом городе.

— О чем ты думаешь? — внезапно ворвался в мои мысли голос Этельфлэд.

— Благодарит Тора за то, что он мужчина и ему не нужно рожать, — сказала Гизела.

— Верно, — ответил я. — А еще думаю, что, если люди предпочитают умереть в новом городе, лишь бы не жить в старом, тогда мы должны позволить им умереть.

Этельфлэд улыбнулась в ответ на мое бессердечное заявление и подошла ко мне. Она была босой и казалась очень маленькой.

— Ты ведь не бьешь Гизелу, правда? — спросила она, глядя на меня снизу вверх.

Я взглянул на Гизелу и улыбнулся.

— Не бью, госпожа.

Этельфлэд продолжала пристально смотреть на меня. У нее были голубые глаза с коричневыми крапинками, слегка вздернутый носик, и ее нижняя губа была больше верхней. Синяки сошли, хотя темное пятно чуть заметно виднелось на одной ее щеке, показывая, куда ее ударили. Она выглядела очень серьезной. Из-под ее шапочки выбивались завитки золотых волос.