— Почему ты не предупредил меня, Утред? — спросила она.

— Потому что ты этого не хотела, — ответил я.

Она подумала над моими словами и резко кивнула.

— Верно, не хотела. Ты прав. Я посадила себя в клетку, не так ли? А потом сама ее заперла.

— Так отопри ее, — жестоко сказал я.

— Не могу, — отрывисто ответила она.

— Не можешь? — переспросила Гизела.

— Ключи от нее у Бога.

Я улыбнулся, услышав этот ответ, и сообщил:

— Мне никогда не нравился ваш бог.

— Неудивительно, что мой муж считает тебя плохим человеком, — с улыбкой сказала Этельфлэд.

— Он так говорит?

— Он говорит, что ты злой, что тебе нельзя доверять, что ты вероломный.

Я улыбнулся и ничего не ответил.

— А еще он упрямый, — продолжила список Гизела, — туповатый и жестокий.

— Да, я таков, — ответил я.

— И очень добрый, — закончила Гизела.

Этельфлэд все еще смотрела на меня снизу вверх.

— Он тебя боится, — проговорила она. — А Алдхельм тебя ненавидит. И убил бы тебя, если б мог.

— Пусть попробует, — ответил я.

— Алдхельм хочет, чтобы мой муж стал королем, — сказала Этельфлэд.

— А что об этом думает твой муж? — спросил я.

— Он был бы не прочь, — ответила Этельфлэд.

Это меня не удивило. В Мерсии не было короля, а у Этельреда имелись права на трон. Но мой кузен был ничем без поддержки Альфреда, а тот не хотел, чтобы кто-нибудь называл себя королем Мерсии.

— Почему бы твоему отцу не провозгласить королем Мерсии самого себя? — спросил я Этельфлэд.

— Думаю, он так и поступит, — ответила она. — Когда-нибудь.

— Но не сейчас?

— Мерсия — гордая страна, — сказала Этельфлэд, — и не все мерсийцы любят Уэссекс.

— И ты здесь затем, чтобы заставить их полюбить Уэссекс?

Она прикоснулась к своему животу.

— Может, мой отец хочет, чтобы его первый внук стал королем Мерсии? Король, в чьих жилах течет кровь восточных саксов?

— И кровь Этельреда, — угрюмо проговорил я.

Вздохнув, она печально сказала, словно пытаясь убедить в этом саму себя:

— Он не плохой человек.

— Он тебя бьет, — сухо заметила Гизела.

— Он хочет быть хорошим человеком, — сказала Этельфлэд и прикоснулась к моей руке. — Таким, как ты, Утред.

— Как я! — отозвался я, едва удержавшись от смеха.

— Тем, кого боятся, — объяснила Этельфлэд.

— Тогда почему он попусту тратит время здесь? — спросил я. — Почему не возьмет свои корабли, чтобы сражаться с датчанами?

Этельфлэд вздохнула.

— Потому что Алдхельм советует ему не делать этого. Алдхельм говорит, что, если Ганнкель останется в Кенте или Восточной Англии, моему отцу придется держать здесь больше воинов. Ему придется все время посматривать на восток.

— Он в любом случае должен это сделать.

— Но Алдхельм говорит — если отцу придется все время беспокоиться об ордах язычников в устье Темеза, он может и не заметить, что происходит в Мерсии.

— Где мой кузен объявит себя королем? — догадался я.

— Он потребует такую цену, — сказала Этельфлэд, — за то, что защищает северную границу Уэссекса.

— А ты будешь королевой.

Она скорчила гримаску.

— Думаешь, я сильно этого хочу?

— Не думаю, — признался я.

— Я этого не хочу. Чего я хочу — это чтобы датчане ушли из Мерсии, из Восточной Англии и Нортумбрии.

Она была почти ребенком, худенькой девчушкой с курносым носиком и яркими глазами, но в ней была сталь. Она говорила все это мне, человеку, который любил датчан, потому что те меня воспитали, и датчанке Гизеле. Но Этельфлэд не пыталась смягчить свои слова. В ней жила ненависть к датчанам, унаследованная от отца.

Потом, внезапно, она содрогнулась — и сталь исчезла.

— И я хочу жить, — сказала она.

Я не знал, что ответить. Женщины умирали в родах. Так много их умирало! Оба раза, когда Гизела рожала, я приносил жертвы Одину и Тору, и все равно боялся. И я боялся сейчас, потому что она снова была беременна.

— Прибегни к услугам самых мудрых женщин, — сказала Гизела, — доверься травам и чарам, которыми они пользуются.

— Нет, — твердо ответила Этельфлэд. — Я не об этом.

— Тогда о чем же?

— Сегодня ночью, — ответила Этельфлэд. — В полночь, в церкви Святого Альбана.

— Ночью? — переспросил я в полном недоумении. — В церкви?

Она посмотрела на меня снизу вверх большими голубыми глазами.

— Они могут меня убить, — сказала Этельфлэд.

— Нет! — запротестовала Гизела, не веря своим ушам.

Он хочет убедиться, что ребенок — его, — перебила Этельфлэд. — И, конечно же, ребенок его! Но они хотят в этом убедиться, и я боюсь!

Гизела обняла Этельфлэд и погладила по голове.

— Никто тебя не убьет, — тихо сказала она, глядя на меня.

— Будьте в церкви, пожалуйста, — сказала Этельфлэд.

Ее голос звучал приглушенно, потому что голова ее все еще была прижата к груди Гизелы.

— Мы будем с тобой, — проговорила Гизела.

— Идите в большую церковь, ту, что посвящена Альбану, — сказала Этельфлэд. Теперь она тихо плакала. — Это очень больно? Как будто тебя разрывают пополам? Так говорит моя мать.

— Больно, — призналась Гизела, — но в результате познаешь радость, которой нет равных.

Она снова погладила Этельфлэд по голове и уставилась на меня так, словно я мог объяснить, что должно произойти нынче в полночь. Но я понятия не имел, что задумал мой подозрительный кузен.

Потом в дверях появилась женщина, которая привела нас в грушевый сад.

— Твой муж, госпожа, — настойчиво сказала она, — хочет, чтобы ты явилась в зал.

— Я должна идти, — сказала Этельфлэд.

Она вытерла глаза рукавом, безрадостно улыбнулась нам и убежала.

— Что они собираются с ней сделать? — сердито спросила Гизела.

— Не знаю.

— Колдовство? Какое-то христианское колдовство?

— Не знаю, — повторил я.

И я впрямь ничего не знал, кроме того, что сборище намечается в полночь, в самый темный час, когда появляется зло и оборотни крадутся по земле, когда появляются Движущиеся Тени.