Она натянула перчатки и нерешительно, но жизнерадостно улыбнулась ему.

Putain, он кого-нибудь убьет. Себя. Ее.

Это будет смерть от шрапнели[120], и взорвется он. Кто бы мог подумать, что такие мысли могут прийти ему в голову?

Он наклонился, чтобы поцелуем стереть жизнерадостную улыбку с лица Саммер, заставить ее посмотреть на него.

Она повернула голову, и его губы скользнули по щеке.

Желание рывком вернуть ее голову на прежнее место и силой заставить ее рот принять его губы оказалось столь сильным, что Люку пришлось сделать шаг назад, просунуть руки под локти и прижать их там.

– Прости, я опаздываю, – сказала она беззаботно, будто не делала абсолютно никакого различия между поцелуем, разговором в холле или бурным занятием сексом; она одинаково извинялась за то, что ей надо заниматься чем-то другим, лучшим, чем все это. – Поговорим позже.

О да, он убьет кого-нибудь. Ее.

– В конце концов, мне же не хочется, чтоб он угробил меня.

Она потешно пожала плечами, а Люк уставился на нее горящими глазами.

– Кто может тебя угробить?

– Мой психоаналитик, конечно, – объяснила она и засмеялась, будто желая сказать: «Какой же ты глупенький».

Его ноздри расширились. Спрятанные под локтями кулаки костяшками впились в мускулы.

– Ты идешь к психоаналитику, чтобы научиться, как перестать испытывать влечение ко мне?

– Но это же очевидно, – ответила Саммер и подмигнула. – Мне нужна помощь.

Его челюсти сжались. Он очень осторожно отступил в сторону, чтобы дать ей пройти, потому что не мог доверить себе сделать что-либо еще.

И затем отправился в чертов спортзал.

Он тренировался до упаду, и пот лил с него в три ручья. Даже пришлось повиснуть на груше, чтобы прийти в себя. И ему стало легче.

Правда, ненамного.

Ровно настолько, чтобы в его возбужденном, исступленном, раздосадованном мозгу появилось место для ее лица, обрамленного его руками, для ее неудержимо дрожащих губ и голубых глаз, блестящих от слез, которые она пыталась удержать. Ведь он наполнил целый зал десертами для нее, предлагая ей все, что было самым прекрасным в нем самом.

Все это Люк помнил.

Вися на груше, он тяжело дышал. Прижимался лицом к коже и ждал, когда сердцебиение вернется к нормальному ритму.

Вот дерьмо. Неужели он заставил ее плакать?

Саммер уже потеряла счет тому, сколько раз вытаскивала телефон, собираясь сообщить отцу, что уезжает, но каждый раз не решалась. Она шла пешком вдоль Сены и дошла до Gibert Jeune[121], от которого было рукой подать до Нотр-Дам.

В Париже это было прекраснейшее место для прогулок, и Саммер старалась примириться с городом. Мосты висели над стигийскими[122]водами, похожие на древние костяные браслеты на длинной коричневой руке, лишенной жизни. Собор Нотр-Дам сражался с серым небом, обещая спасение, обманом заставляя путников поверить, что оно всего в нескольких шагах. Позади угрожающе нависало огромное детище Эйфеля – Злая мачеха, неотвратимо преследующая Саммер.

Она хорошо знала расстояние между угрозой и убежищем. Ее школа-интернат находилась всего в квартале от башни, и, Бог тому свидетель, при первой же возможности она спасалась бегством в Нотр-Дам. Саммер было хорошо там сидеть, спрятав лицо в ладони, и плакать. Медленные слезы струились по щекам от ненависти к самой себе и от отчаяния, а круглый витраж над входом и огромное пространство внутри, полное тихих звуков, поддерживали хрупкое, но упорное желание любить себя вопреки тому, что все остальные ее ужасно ненавидели, а родители просто бросили.

Теперь же, обутая в маленькие ботинки на высоченных каблуках, чтобы нарочно мучить ступни, привыкшие к вьетнамкам, Саммер машинально шла в направлении к Нотр-Дам. Красоте и очарованию Парижа всегда полагалось перевешивать эмоции, которые могли возникнуть у Саммер. Никто не мог быть здесь одинок. Ни одна девочка, которой предоставили Париж, не должна была хотеть дополнительных доказательств любви и привязанности. Если только не была совсем испорчена.

Но даже самую прекрасную и надрывающую сердце прогулку здесь Саммер с удовольствием променяла бы на возможность каждый вечер бродить по пляжу в свете луны, когда Южный Крест стоит низко над горизонтом.

Холодный ветер щипал ее щеки, и несколько привычных к холоду мужчин попытались пристать к ней, но она едва заметила их. К тому времени, когда она дошла до бульвара Сен-Мишель, судорога уже сводила ее ноги. С тех пор, как она последний раз была в Париже, фасад Нотр-Дам почистили, и его непоколебимая бледность и совершенство светились на сером небе. Она засмотрелась на него через реку, и память о том, сколько раз она рыдала там, когда была подростком, нахлынула и потрясла ее сердце. Нет, туда она не пойдет и такой, какой была, больше не будет.

Саммер повернулась на каблуках, перешла улицу и оказалась рядом с великолепным фонтаном архангела-воителя Михаила, попирающего дьявола, который лежит у его ног, и призывающего людей на бульваре Сен-Мишель сделать то же самое. Париж оставался верен себе – он принуждал вас видеть свою превосходную красоту, куда бы вы ни повернулись.

Когда Саммер была маленькой, то считала эту бронзовую скульптуру сильной, гордой женщиной, побеждающей какого-то беспощадного злобного врага кривым мечом и изящными танцевальными движениями. Вот тебе, казалось, говорила женщина своей победоносно поднятой рукой, и на ее прекрасном лице не было ни следа беспокойства. Она встала и нанесла поражение врагу, а крылья были готовы поднять и унести ее ввысь. Лиз, при всей своей страсти к истории Парижа и желанию делиться знаниями со своей воспитанницей, ни разу не поправила Саммер. Только позже, в школе-интернате, кто-то в художественном классе посмеялся над нею и объяснил то, что она давно должна была знать. Что это архангел Михаил. Не торжествующая женщина, а тот самый ангел, который выгнал Еву из Рая за то, что она сделала глупость и съела что-то потрясающе соблазнительное.

Саммер долго стояла, глядя на гордую полуулыбку на изящном лице. Оно вполне могло принадлежать женщине. Саммер попыталась представить Люка в виде дьявола, глядящего с бессильным гневом на ангела, который одержал над ним победу. Но это было невозможно.

Какой-то мужчина воспользовался тем, что она так увлеченно смотрит на статую, обнял ее за талию, и его лицо мгновенно оказалось лицом трусливого поверженного дьявола. Черт возьми.