Чрезвычайный и полномочный посол был встречен здесь с особым почетом личным представителем шаха мирзой Абдул-Вехабом, якобы имевшим высочайшее поручение добиться от него территориальных уступок, прежде всего возвращения Карабаха. К каким только уловкам ни прибегал «самый просвещенный из персиян», пытаясь воздействовать на Ермолова: он и уговаривал его, и угрожал разрывом дипломатических отношений, и пугал несметными полчищами пехоты и кавалерии, собранными на случай войны, уверял, что в Персии положение военных завиднее, чем в России. Однако ничто не действовало на этого толстокожего генерала, обладавшего поистине железной логикой и фигурой огромного африканского льва.

— Где нет понятия о чести, — парировал Ермолов, — там остается искать выгод, потому-то все ваши военные люди похожи на разбойников, не думающих ни о славе страны, ни о чести оружия, но об одном только грабеже. Отличнейшие из государственных мужей наказываются у вас без суда по воле шаха продажею жен и детей, и вы, конечно, не можете утверждать, что в подобных случаях ничто не угрожает достоинству человека.

Подобного рода полемика продолжалась между ними около двух недель.

— Для блага Персии вам необходимо жить в мире с Россией, — убеждал Ермолов представителя шаха. — В минувшей войне с вами мы, занятые отражением наполеоновского на шествия, вынуждены были действовать лишь самыми малыми силами…

Мой государь просил заверить вас, что он не допускает даже мысли воспользоваться превосходством своих сил, чтобы принудить вас к новым уступкам. Цель его политики в Азии — сохранить мир между народами сопредельных с Россией стран и, пользуясь этим, водворить благоденствие и просвещение в Закавказье.

Вам не следует пугать меня разрывом отношений и несметными полчищами солдат. Даже не надейтесь вернуть то, что вам уже не принадлежит, — упрямо твердил посол и предупредил Абдул-Вехаба:

— Если у шаха я встречу холодный прием или замечу малейшее намерение нарушить мир, пеняйте на себя: ждать не буду, сам первый начну войну и окончу её, когда дойду до Аракса и объявлю его границей России.

Всякий раз, когда Ермолов начинал говорить о войне, «угрюмая рожа» его, по его же признанию, «принимала выражение человека, готового вцепиться зубами в горло» собеседнику, что вызывало у того неописуемый страх. К несчастью для министров персидского правительства, посол заметил это и, когда ему «не доставало убедительных доказательств», он пытался влиять на них своим внешним видом, начинал кричать, как сто тысяч воинов, соединенных вместе. Все это производило столь ужасное впечатление, что им казалось, не может человек так бурно реагировать, «не имея на то справедливых и основательных причин».

Фарс достиг кульминации, но первый актер этого спектакля не исчерпал ещё своих возможностей. Он нарисовал картину разрушения правящей династии в том случае, если Персия решится начать войну, чтобы вернуть потерянные провинции.

— Неудачная война пагубно отразится на Персии, ибо непременно найдутся люди, готовые возбудить междоусобие. Много численное семейство шаха не сможет удержать власть. Оно будет истреблено, поскольку в этом заключается единственное средство избежать отмщения.

Абдул-Вехаб вынужден был согласиться со всеми доводами Ермолова. Ему не удалось добиться территориальных уступок от русского посла, и он был наказан. Но каким образом? Алексей Петрович не поведал нам об этом в своих записках.

26 июля русское посольство торжественно въехало в Султанию и расположилось лагерем поблизости от дворца. Через пять дней состоялась аудиенция Ермолова у шаха Фетх-Али с вручением верительной грамоты. Однако обо всём по порядку…

В составе посольства Ермолова был Николай Николаевич Муравьев, впоследствии Муравьев-Карский, а в это время штабс-капитан Гвардейского генерального штаба. Пылкое воображение молодого офицера рисовало ему картины сказочной роскоши восточного владыки. А то, что увидел он еще до приезда шаха, поразило его своей убогостью.

Шахский дворец, построенный из жженого кирпича, оказался весьма неказистым двухэтажным зданием, стоящим на невысоком пригорке и уступающим многим домам «порядочных помещиков» в России. Небольшие комнаты его не отличались чистотой, как и комнаты жен, наложниц и танцовщиц. Они напоминали чуланчики, скорее даже «нужники». Мебель в них чрезвычайно бедная, лишь ковры были очень хороши.

Из записок Н.Н. Муравьева:

«Рано утром… мы узнали, что шах, ночевавший в четырех верстах от Султании, тронулся с места… Посол поехал в синем сюртуке частным образом посмотреть на его въезд.

Сарбазы были расставлены в две линии по дороге. Шах ехал один. Впереди шел лейб-гвардии верблюжий полк, а сзади, поодаль, — его чиновники. Увидев наших господ, он привстал на стременах и закричал:

— Хош-гельды! (Добро пожаловать!)

Персияне рты разинули, удивляясь сей необычной милости царской… Шах въехал в свою лачугу. Войска персидские прошли мимо нашего лагеря, также и слон шахский. Весьма странно для европейцев видеть верблюжий полк. Верблюды были обвешаны красными лоскутками… Они хорошо выучены, скачут быстрее лошадей, немилостиво ревут и воняют. Где пышность персидского двора? Кроме лоскутков, свинства и нескольких жемчугов, ничего не видно!

Спустя три дня состоялся первый прием нашего посольства. Приемная палатка была устроена на обширном дворе. Шах сидел на троне, украшенном драгоценными камнями. Его ноги, обутые в белые чулки, болтались, и вместо величия, которое мы ожидали, увидели мишурного царя на карточном престоле, и все невольно улыбнулись. Он был, конечно, богато одет, впрочем, все было грязно и обношено. Сыновья его стояли у стены недвижимо и безмолвно».

Члены посольства прошли через двор, по обеим сторонам которого стояли придворные и вооруженные телохранители шаха Фетх-Али. Окна гарема, примыкавшего к саду, были распахнуты настежь. Редкая возможность видеть иноземцев привлекла к ним всех обитательниц заведения, нацелившихся на гостей зрительными трубками. Впрочем, и русские без стеснения уставились на «строй жен и наложниц различного образа и возраста» и не увидели среди них «пригожих женщин», кроме одной, пожалуй, да и то очень «скучной и задумчивой».

В этот раз никому уже не пришла в голову мысль предложить потомку Чингисхана снять обувь и надеть красные чулки. За особую уступчивость Алексея Петровича было принято его согласие на то, чтобы шагов за сто до приемной палатки один из лакеев стер пыль с сапог русского посла.

Поклонившись, Ермолов вручил его величеству высочайшую грамоту и сказал:

— Император всероссийский, великий государь мой, постоянный в правилах и чувствах своих, уважая отличные качества вашего величества и любя славу вашу, желает навсегда укрепить существующий ныне мир с Персией, благополучной царствованием вашим.

Я имел счастье быть удостоенным поручения передать вашему величеству желание моего государя. В искренности его перед лицом Персии призываю я в свидетели Бога.