Труднее было лишить власти шекинского и ширванского ханов. Но и эту задачу наместник решит после возвращения из Персии.

Ликвидация прежней власти на Кавказе была необходима еще и потому, что почти все ханы не прерывали сношений с Персией; одни в силу родства с шахом, другие из желания с его помощью добиться независимости от России, ограничивающей их необузданный произвол.

Наследник престола Аббас-Мирза, фактический правитель страны при престарелом шахе, сохраняя видимость дружеских отношений с Россией, считал возможным вести тайные переговоры и переписку с ханами и возбуждать против неё не только пограничных мусульман, но и жителей Дагестана и даже Грузии. Результатом этой пропаганды явилась неудачная попытка сына Ираклия II Александра бежать в Персию. Причиной этого явилось лишение его прав на родительский престол, после чего он в течение почти двух десятилетий находился на содержании Тегерана. Впрочем, царевич не мог оказать какого-либо влияния на характер международных отношений на Кавказе. Осознав это, Ермолов совершенно утратил интерес к нему.

Когда речь заходила о царевиче Александре Ираклиевиче, Алексей Петрович говорил:

— Человек, известный развратной жизнью, подлостью и трусостью, опасным быть не может. Я ни гроша не дам ни за жизнь, ни за смерть подобного подлеца.

Позднее Александр Ираклиевич бежал из Дагестана в Турцию, а из Турции в Персию. Принц Аббас-Мирза поселил его на границе с Карабахом, надеясь, что он сыграет ещё свою роль в борьбе против России. Надежды не оправдались: принц ушёл из жизни в Тавризе на семьдесят третьем году от рождения, забытый всеми и на родине, и на чужбине.

Ермолов не сомневался в необходимости ликвидации местной власти в ханствах Карабахском, Шекинском и Ширванском, примыкавших к Грузии, Алексей Петрович не хотел даже испрашивать на это разрешения у Александра I, чтобы не втягивать государя в дело, в котором он явно не мог «творить блага», и брал всю ответственность за это на себя. Наместник заверял царя, что приступит к реализации своего замысла, «сообразуясь с обстоятельствами», сразу после возвращения из Персии.

Правители всех трёх ханств по закону кавказского гостеприимства намерены были подарить наместнику верховых лошадей, уборы к ним, отделанные золотом, оружие, шали и прочее. Алексей Петрович не пожелал принять столь дорогие вещи, тем более воспользоваться ими. Не хотел и обидеть хозяев отказом, поэтому попросил заменить их на семь тысяч овец, чтобы передать в свои полки.

— Хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, как приятно мне заботиться о них, — говорил он. — Обещаю и впредь о том думать.

Конечно, ханы обиделись. А вот солдаты были довольны.

* * *

Между тем Муравьев с командой вернулся в Тифлис. Проделанная им работа привела Алексея Петровича в восторг и расположила его к деловитому штабс-капитану гвардии. 9 января 1817 года он отправил в Петербург всеподданнейший рапорт с подробным описанием границы с Персией, в котором пришел к безоговорочному выводу о невозможности допустить возвращения шаху каких бы то ни было земель, отошедших к России по условиям Гюлистанского мирного договора.

А вот теперь, кажется, самое время обратиться к исполнению Ермоловым дипломатического поручения государя…

17 апреля 1817 года Ермолов после торжественного напутственного молебна, совершенного митрополитом Варлаамом в Сионском соборе, выехал из Тифлиса в Персию. В составе его свиты были: чиновники, врачи, художники, офицеры Генерального штаба и Грузинского корпуса, квартирмейстеры, фельдъегеря, хранители подарков, музыканты, казаки и солдаты охраны, слуги — всего более двухсот человек. Их путь пролегал через Талынь, Эчмиадзин, Эривань, Нахичевань и Тавриз.

Согласно высочайшей инструкции, перед Алексеем Петровичем ставились задачи: добиться установления окончательной границы между Россией и Персией, возможно, даже ценой уступок последней каких-то земель с мусульманским населением, присоединенных в результате продолжительной войны, и укрепить дружбу между двумя соседними странами. Зная крутой нрав посла, император Александр I особое внимание обращал на соблюдение им восточного этикета.

«В азиатском церемониале, — убеждал государь Ермолова, — заключается много таких вещей, которые по своей необыкновенности часто кажутся для европейцев неприличными; в таких случаях будьте вообще сговорчивы, ибо не трудно различить то, что относится просто к обычаям, от того, что можно почесть за унижение».

По признанию Ермолова, он ехал в страну, не имея о ней ни малейшего представления, и должен был руководствоваться инструкцией, основанной на том же незнании. Свои впечатления о поездке Алексей Петрович выразил в «Журнале посольства в Персию», получившем распространение в списках. Сергей Иванович Тургенев, один из представителей «передовых кругов» России, привыкший «к высокому мнению» о знаменитом генерале, нашел его сочинение «дурно написанным и довольно пустым».

Может быть, журнальчик и впрямь показался Тургеневу суховатым и пустым, но это потому, я думаю, что Сергей Иванович, человек, бесспорно, думающий, не сумел настроить себя на чтение. В противном случае вряд ли дипломат оценил бы сочинение Ермолова так низко, ибо в нем есть всё: и глубокие суждения о монархии и деспотии, о взаимоотношениях между властью и подданными, о чести и бесчестии, об особенностях национального характера того или иного народа, о дорогах и о клопах, атакующих исключительно иностранцев. Он с легкостью необыкновенной переходил от юмора к сарказму, давал меткие характеристики своим собеседникам. Не случайно же многие современники зачитывались дневником Алексея Петровича как приключенческим романом. Вот как оценил его, например, Александр Яковлевич Булгаков, директор московской почты, в письме к брату Константину от 12 августа 1817 года:

«Я с большим удовольствием читаю писанный самим Ермоловым журнал его посольства в Персию. Умный, острый и твердый человек».

В самом начале путешествия посол познакомился с нахичеванским ханом, ослепленным когда-то агой Мухаммедом из рода Каджаров, тем самым, против которого юный капитан артиллерии Алексей Ермолов ходил на Кавказ в составе корпуса графа Валерьяна Зубова. Вот что писал он о той встрече:

«Хан, человек отлично вежливый и весьма весёлый, был тронут особенным уважением, оказанным мною к несчастному его состоянию. У него вырвалась горькая жалоба на жестокость тирана. Не всегда состояние рабства заглушает чувство оскорбления, и, если строги судьбы Провидения, благодетельная природа даёт многим надежду на отмщение. Но сей несчастный уже в летах, клонящихся к старости, лишенный зрения, в течение двадцати лет отлучённый от приверженных к нему подвластных, не может иметь и сего утешения…

Какие новые чувства испытывает при подобной встрече человек, живущий под кротким правлением! Лишь между врагами свободы можно научиться боготворить её. Здесь с ужасом видишь власть предержащих, не знающих пределов оной в отношении к подданным, с сожалением смотришь на них, не чувствующих человеческого достоинства.