— Вы так уверены? — спрашиваю. — А я еду, еду, смотрю, меня все вниз тянет. А сейчас оглянулся, а она, дорога, и обратно тоже вниз… Вы не оттуда смотрите, с моего места смотрите.

Ну, я им это все больше показывал. Полицаи между собой поговорили, вернули мне паспорт, уехали. Ну и я поехал во Фризоид, как раз в другую сторону.

Еду, еду. Снова догоняют. Во немецкий городовой! Что ж они меня никак не забудут? А немцы ко мне снова пристали:

— А теперь вы ехали сорок пять. Вы что-то в мопеде переделали, не так ли?

— Я не техник, абсолютно ничего. Все зубцы на месте.

— Где вы его купили?

— На базаре у пацана, у немца, как вы.

— Где договор о купле-продаже?

— Потерял.

— Знаете что, грузите мопед в наш багажник, поедем на экспертизу. Для вашего же спокойствия.

— А это не долго? Я к обеду в хайм не опоздаю? У нас в хайме едят строго по терминам.

В полиции настоящие немецкие эксперты, зубры, два часа изучали мой мопед. Измеряли диаметр выхлопной трубы, делили зубцы на звездочки и умножали на диаметр… Но почему по паспорту всего двадцать пять, а я ехал сорок пять, так и не поняли, однако мопед конфисковали как очень опасный для моей жизни. Но когда узнали, что я эмигрант и получаю социальную хильфу, вернули, а мент на прощанье все же спросил:

— А все-таки, херр, не для протокола, что же вы там изменили? Не понимаю!

— И не поймете! Загадка русской души, сами разгадать не можем.

В субботу в хайме был праздник. Не шабат. С кем его тут праздновать? Все же неверующие. Праздник вольных стрелков — это самый праздничный праздник для каждого православного еврея. Для тех сотен тысяч, которые еще не евреи, но скоро собираются ими стать, бесплатно советую: не ешьте мацу, ешьте свинину, работайте в субботу, если есть работа, можете даже путать Сион с комиссионкой, но праздник вольных стрелков — шутц-фест — празднуйте обязательно, всей семьей с утра и до вечера.

Вы будете евреями какими? Немецкими, а вовсе не израильскими. Все немецкие евреи — вольные стрелки независимо от национальности.

Мы узнали о празднике рано утром из окна. Кто о нем до этого знал? На что же он похож? Если честно, по-советски, по-большевистски, — на праздник вольных стрелков, и ничто другое. Глянули мы в окно — матерь божья! — колонна марширует. Все в баварских шляпах с перьями, в сапогах, с флагами, в руках то ли ружья, то ли луки, усы развеваются, шаг гусиный, все в орденах и медалях за победу на охоте, руками машут и что-то вроде поют: га-га-га! Ну, охотники, вольные стрелки, убийцы, штурмовики. Фрау Бузе сразу нас всех успокоила:

— Никакой паники, господа! Это праздник немецкого охотника: немножко постреляют, немножко поорут, немножко водка тринькен. Вас это не касается; кого уже коснулось, может присоединяться прямо на территории хайма. Главное — соблюдать порядок.

Ну кого это коснулось? Да всех, всех поголовно. Лучше же быть стрелком, чем мишенью. Верно? Тем более Безель с одного боку деревня, а с другого — столица вольных стрелков чуть ли не всей Нижней Саксонии. Огромный вечнозеленый парк, целые полигоны по интересам: хочешь — стреляй из лука, хочешь — из ружья, хочешь — из кружки. Пивные тоже по интересам: в одной пиво «Beck», в другой — «Krombacher», в третьей — «Klaustaler-Extraherb». Кругом дичь, причем уже готовая, как я люблю. Я не люблю сырую дичь, когда она еще крыльями машет, ножками сучит и пытается что-то тебе объяснить. А немцы любят, но и готовую дичь они любят тоже, особенно жаренные на гриле колбаски с кетчупом. Вот это — праздник! Хочу в вольные стрелки! И другие захотели тоже.

Все, кроме Лены с родителями. Ее папа сказал, что они все уже очень старые для охоты, к тому же перешли сейчас на режим экономии номер три, то есть едят только три раза в день и не более трех блюд за раз. Семейка поселилась в четырнадцатой комнате, по-немецки четырнадцать — фирцин. Лену назвали Фирцина. Я не спорил: очень похоже.

Зашел я к Фирциным за день до этого шутц-феста, а они только из магазина. Уже распаковались. Папа сидит за столом, перед ним пять мандаринов, и папа их громко вслух считает, а Леночка покрикивает:

— Убери со стола руки, считай глазами. Ты не один в нашей семье, есть и другие.

А мама мне, извиняясь, шепчет:

— Леночка права, надо экономить на всем, иначе на жизнь не хватит. Но папа так смотрел в магазине на эти мандарины, так смотрел! И Леночка разрешила купить полкило по сниженным ценам.

А я этими мандаринами за неделю так обожрался, и апельсинами, и бананами с финиками. И для кого мне экономить? Я человек одинокий, хотя и молодой. Умру, кому все это достанется? Батя в Сибири, дети там, где меня уже нет, а немецкое государство мне само должно. Что ж, я ему мое же добро обратно возвращать буду? Нет, Рыжий, не дури.

А Лена Фирцина по комнате ходит и стариков муштрует:

— Вам дай волю, все проедите. А мне еще учиться-переучиваться, полжизни не хватит. А на какие шиши?

— Леночка у нас химик-лаборант, — продолжает шептать мне мама, — а последние годы водой газированной в киоске торговала на углу. В день столько зарабатывала, столько зарабатывала: на стакан воды в этом киоске не всегда хватало, так я ей из дому приносила. Ей же тридцати нет, она у нас поздняя. Организм молодой, здоровый, пить просит. А папа вдруг так мандаринов захотел… Леночка, может, пойдем на праздник? Все же идут, неудобно?

— А мне по барабану! — гаркнула Леночка.

— Мне тоже, — говорю, — но писать надо реже, тогда и пить будешь меньше.

Я принес ее папе остаток моих мандаринов, хоть я ему не дочь и даже не внучатая племянница, и пошел на шутц-фест. Недалеко пошел, в холл хайма. Там уже собралась инициативная группа, а тут и я завалил, как председатель.

— Так! Равнение на меня! Смирно! Пиво внести!

А пива-то и нет. И закуски нет, а того, что есть, на всех не хватит. Это уже не одним праздником проверено. Надо посылать кого-то в магазин за большими количествами, а машина только у Кузькиных.

— Где Кузькины? Нету? И машины нету? Тогда приплыли. Зовите Ханса, я хочу с ним срочно говорить.

Ну, привели Ханса-вахтера с мотором. Мотор у него класс — «ауди-80», не самый высший, но все же класс. Ханс очень упитан. Не, не стар. Точно не разберешь, но лет около чего-то. Всегда улыбается и пробует нам что-то объяснить, но у него это плохо выходит. Я ему все время твердил:

— Ханс, учи русский. Будешь говорить, как я, тогда тебя все поймут, даже бандиты.

А он показывает на живот и говорит:

— Кребс.

Посмотрели в словарь, потом на Ханса, потом снова в словарь… Ни фига себе, оказывается, у него когда-то был рак. А теперь его нет, его удалили вместе с пивом и сосисками. Ничего нельзя. А Ханс раньше был моряк, и ему все было можно. Приплыл, значит. Но сейчас ему лучше, и он хочет знать, чего мы от него хотим.