— Вы явились раньше на целых две минуты. Это мое приватное время, вы нарушаете термин. Идите в свою комнату и придите через минуту двадцать пять секунд.

А я всегда считал, что только опаздывать плохо.

— Вот еще! — думаю вслух, чтобы она, стерва, слышала. — Какие, к черту, термины. У меня сумка стоит не распакованная, и мне еще нужно в Берлин Дирку позвонить, что доехал без приключений. Интересно, а пожрать тут дадут?

— Сначала заполните анкету.

— Тю! Какие там до еды анкеты? Я жрать хочу!

— Есть будете по терминам хайма. Подпишите, что у вас нет никакого состояния, недвижимости на родине, что вы не имеете богатых родственников и не ждете от них наследства, иначе кормить вас будут они.

— Лука, что говорит эта женщина? Если бы у тебя были богатые родственники, зачем тебе эта фрау Забина? В хайме ты ее видел! Сидел бы сейчас в ресторанчике на Брайтон-Бич — и все термины.

А вечером меня пригласили на встречу с представителем еврейской общины Ганновера. Встреч я не люблю, особенно со всякими представителями, но на этот раз пошел: вдруг там скажут о прибавке к пособию.

Представитель из Ганновера мне не понравился не то чтобы сразу, а с первого же вздоха. Кто сегодня помнит, что он говорил? А, вот:

— Вы приехали в чужую страну и поэтому ничего не должны требовать, только просить. Никто о вас тут не обязан заботиться. Задача нашей общины и лично ее руководителя фрау Бальдерман — доводить до вас решения немецких властей и нашего еврейского Бога. Вас сюда никто не звал, но, коли приехали, живите тихо.

Ну, вроде все ясно, но не всем. Один встал и таки спросил:

— Я имею один нескромный вопросик: фрау Бальдерман вообще-то еврейка?

— Вообще-то… она немка. Но муж ее в некотором роде еврей. Так?

Все согласились, что так. Коменданты концлагерей тоже были сплошь немцы, а горели там сплошь евреи. Какие вопросики?

— Есть у вас к нам еще просьбы? — осведомился представитель общины.

— А вы помогаете найти квартиру в Ганновере?

— В исключительных случаях.

— А работу?

— Гемайнда — не бюро по трудоустройству. Больше вопросов нет? Тогда все свободны, можете разойтись.

И ни слова о главном — о моей прибавке. Вам это нравится? Мне не очень…

В Пюрмонте таки оказался только пересыльный лагерь. Дальше могли послать по стационарным лагерям вплоть до самых до окраин Германии. До окраин, даже немецких, я ехать не хотел. Я вообще не хотел жить в лагерях, я привык жить на колесах, между пунктами А и Б, между тем, что было и что будет. Кроме того, я терпеть не могу больше двух водил в одной кабине. Хайм мне вреден для здоровья.

Я ненавижу каждый день читать объявления: «Господа! Просим проветривать свои комнаты. В случае непроветривания частных помещений администрация оставляет за собой право открывать ваши окна самостоятельно!»

Ну и с богом, и открывайте самостоятельно. При чем тут я? Я вообще не люблю жить при открытых окнах, даже в мое отсутствие. Я люблю тепло и застой.

Мне говорят: стекла потеют, стены потеют… Подумаешь, я тоже потею, и еще чаще. Что ж, мне теперь всю жизнь с открытым ртом ходить?

А в этой временной пюрмонтовской общаге был киевский беспредел. Кто хотел поскорее слинять на постоянку в лагеря или уйти на квартиру, того держали со страшной силой, а тех, кто почему-то не прочь был жить тут до конца своих дней, распихивали по лагерям уже через неделю.

На второй день мне надоело ходить мимо сонного форменного вахтера и клянчить у него «тютю» для мусора. Мне надоело бегать в столовку в подвале за своей порцией мелко нарезанной немецкой жратвы. Я понял, что это все — большая труба, и труба эта в руках Забины: как хочет, так она на ней и играет. А я тоже трубач с детства, куда ей до меня! Поэтому на все ее вопросы я отвечал честно.

— Служили в армии?

— Как все.

— Адрес школы?

— Не знаю.

— Под каким номером стоял ваш дом?

— Не помню, кто под кем стоял, не помню.

Я заслужил ее доверие, от этого стало еще хуже: она ни за что не хотела со мной расстаться. Я ей свое:

— Я хочу снять одноместную кабину в Пюрмонте. Мне надоели дальняки. Я никогда не водил автобусы и не терплю, когда у меня за спиной сопит больше одного пассажира.

А она мне свое:

— Вы — дикий человек, Игорь, вы нуждаетесь в коллективе. Живите пока здесь.

Тогда я стал сбегать и путешествовать: в Мюнхен, в Кельн, в Голландию… Пюрмонт видел только в подзорную трубу и на карте. Приеду, отмечусь, заберу пособные бабки — и снова в путь.

— Где вы носитесь? — волновалась Забина. — На прошлой неделе я могла устроить вас в чудесный лагерь в Баварии.

Наконец я показал ей двести марок московского производства. Мне их выдали в киевском банке. Я давно хотел их кому-нибудь всучить, а Забине показал просто для хохмы, но честно сказал, что купюра — творчество русских умельцев. Забина так обрадовалась! Откуда я знаю чему? Но обрадовалась как-то очень по-женски сильно:

— О! Зупер! Перфект! Русски гений!

И купила у меня эту шайсу за двадцатку. Тогда я подарил ей русскую гитару — настоящую, деревянную, заказную, не самую дорогую, но тоже в перфекте, потом соломенную шляпку и сумочку. Она с радостью все принимала. Почему я не могу дарить бабе сувениры на память? Причем тут «взятки при исполнении»? Я водитель, она руководитель, у нас много общих инстинктов. Я звоню ей в кабинет:

— Надо поговорить. Но дело — приват, не на работе.

— У цветочного магазина, знаешь, около шпаркассы. О’кей?

Она местная, все вокруг ей известно, и ее все знают в Пюрмонте как честную немецкую бабу, как Папу Витю в Киеве. А у честной немецкой бабы должен быть фройнд — по-нашему, дружок, и даже не один. А баба без фройнда — это не баба, и не немка, и вообще порядочная шайса. Это им еще их бесноватый фюрер разъяснил. А я даже и не фройнд — так, одно незаинтересованное лицо без всяких серьезных намерений.

Подхожу к ее машине, и все подарки кладу прямо ей в багажник, без слов. Особенно хорошо пошли лапти, изумительно пошли, как колпашевское пиво. Она мне потом битый час рассказывала, как она их дома носит, какие они удобные и полезные. Ну, гляжу, угодил бабе: готова на ноль.

— Только не спи в них, — советую. — А то ноги натрешь. Фройнду.

Лаптями я ее добил. Ну, думаю, теперь точно отвяжется и оставит меня в покое… в Пюрмонте. Оставила… В Пюрмонте… На следующий же день.

Смотрю: мать моя женщина! Моя фамилия в списке на выезд, лагерь аж в Безеле, около Ольденбурга.

— Классный лагерь! — кричит мне Забина. — Тебе очень понравится. Для югославов строили.