— Хорошо, слушайте мою исповедь. Но если вы хоть раз засмеётесь или потом когда-нибудь напомните то, о чём я вам сегодня рассказала, или об этом узнает кто-либо другой, я, во-первых, буду вас ненавидеть, а, во-вторых, могу даже сделать что-нибудь над собой…

Услышав такое предисловие, Борис готов был отказаться от своей просьбы, но любопытство оказалось сильнее, и он гарантировал выполнение этих условий.

— В медсанбат я попала совсем глупой и несмышлёной девчонкой, ведь мне ещё не было и 19 лет, когда началась война. Я была грамотной медсестрой, но в жизни не понимала ничего. В сутолоке формирования медсанбата я сразу обратила внимание на вас, вы мне очень понравились. Чем? Во-первых, тем, что вы оказались знающим хирургом, безотказным и удивительно хорошо и быстро работающим. Во-вторых, я просто поражалась вашей выдержке, вашему великодушию, вашей неизменной доброте ко всем раненым. Честно скажу, я была вами восхищена. Когда мне приходилось с вами работать, я считала это за честь и старалась выполнять всё как можно лучше, чтобы не получить ни одного замечания. Кажется, мне это удавалось. Но однажды… Это случилось, когда мы были в отдельном эшелоне на Карельском перешейке. Помните, вы жили в палатке с доктором Картавцевым, рядом стояла палатка докторов Климовой и Скворец, а ещё дальше — наша палатка медсестёр? Нас было трое: две постоянно дежурили в операционно-перевязочной, а одна отдыхала в палатке. К нам часто заглядывал старшина Красавин, он рассказывал разные смешные истории, шутил, и нам правилось его общество. Как-то поздно вечером, почти ночью, я пришла с дежурства и, полураздевшись, легла на постель из елового лапника (ведь вы помните, тогда мы спали на таких «постелях», еловые ветки застилали плащ-палатками). Пришёл Красавин, кроме меня в палатке не было никого. Он сел рядом, начал меня целовать, обнимать, затем навалился на меня. Кричать мне было стыдно, а так как он был гораздо сильнее, то быстро справился со мной. Это первый мужчина в моей жизни, и мне было больно и стыдно, — голос девушки от волнения, а может быть и от сдерживаемых слёз прервался. — Когда он меня оставил, я заплакала. Он сказал, чтобы я перестала реветь, мол, не знал, что я ещё девушка. Обещал, что не бросит меня, так как я ему нравлюсь,

— Ну а ты, ты-то любила его? — невольно вырвалось у Бориса.

— Нет, — твёрдо ответила Катя. — Но мама мне внушала, что девушка, потерявшая свою честь, — уже пропащий человек и должна всякими путями стараться удержать около себя того, кто лишил её этой чести. Я так и поступала. Я стала считать себя женой Красавина и даже сказала об этом своим подругам. Некоторые отнеслись ко мне сочувственно, другие посмеялись, говоря: «Ох, дурёха! У Красавина таких жён, наверно, с десяток будет». Я не обращала ни на кого внимания и относилась к Красавину со всей лаской и вниманием, на которые была способна: ухаживала за ним, стирала его бельё, подшивала воротнички, одним словом, вела себя как примерная жена. Во время голода, бегая к нему на передовую, носила ему кусочки сухарей, которые экономила. Мне даже приятно было заботиться о нём. Но близость с ним, которой он иногда добивался, пугала меня, была мне неприятна, а иногда даже просто противна. Я разговаривала об этом с Елизаветой Васильевной и другими пожилыми сёстрами, но они только посмеивались и говорили, что у женщин сперва всегда так бывает. Я и мирилась. Но вот я заметила, что Красавину стали надоедать мои заботы, и он всё чаще старался меня избегать. Затем его ранило, он был эвакуирован в тыл. Я ему писала в госпиталь, он мне отвечал. После выздоровления его послали на курсы младших лейтенантов, которые он окончил, и был направлен в какую-то часть на другом фронте. Вначале переписка у нас продолжалась, затем вдруг оборвалась, и вот уже почти три месяца писем нет.

— Так, может быть, он погиб?

— Нет, он жив и, кажется, здоров. Через него я письменно познакомилась с одним его товарищем, тоже лейтенантом. Недавно от него получила письмо. Он советует больше Красавину не писать, так как у того появилась другая девушка, а меня он больше знать не хочет. Больше всего меня обидело то, что Красавин ничего не написал мне сам, и, значит, для него я была только игрушкой. Получив это известие, я долго плакала, а затем решила: а пусть будет, что будет.

Они помолчали.

— Так-таки не любила? И сейчас никого не любишь? — невзначай спросил Борис.

— Нет, почему? Мне кажется, что люблю… Вот, не знаю, полюбит ли он меня, — ответила Катя. — Ну, мне пора на дежурство. Спите хорошенько, сейчас Люба придёт, завтра увидимся. И не дай вам Бог напомнить о моей сегодняшней исповеди, — почти шёпотом проговорила она.

Ловко выдернула свою руку, встала с табуретки, на которой сидела, оправила халат и шапочку, быстро нагнулась, и Борис ощутил на губах прикосновение чуть влажных, горячих и упругих губ. Через секунду Катя уже была в дверях и, откидывая плащ-палатку, теперь уже громко сказала:

— До завтра, товарищ комбат.

Ошеломлённый рассказом Шуйской, а затем и её неожиданным поцелуем, Борис ещё долго не мог заснуть. Отправив пришедшую Любу обратно в госпитальную палатку, выкуривая папиросу за папиросой, он думал: «Так вот она какая, моя операционная сестра! Эта наивная и простенькая девчушка, которую я всегда воспринимал, как некую принадлежность операционной, не обращая внимания ни на её внешность, ни на её настроение. Только с удовольствием и благодарной радостью отмечал я её старательность и аккуратность, быстроту реакции на всякую сложность, возникавшую в процессе операции. А она, оказывается, женщина с довольно сложной и не совсем удачной жизнью. И между прочим, кажется, довольно хорошенькая женщина».

И тут Борис невольно усмехнулся: «Ведь только подумать, больше года с этой девушкой я вижусь ежедневно, иногда она стоит рядом по многу часов, а я даже как следует и лица-то её не рассмотрел. Да ведь и немудрено: почти всё время я видел поверх маски только её внимательные и серьёзные глаза, да и те больше следили за моими руками, за раной, в которой в это время шла работа».

Правда, иногда они встречались взглядами и, пожалуй, только сейчас Борис вспомнил, что и раньше, особенно в последнее время, её взгляд как-то теплел, и, помимо своего обычного сосредоточенного выражения, в глазах Кати вспыхивали какие-то быстрые искорки.

Невольно вспомнил он и другое, и даже